Софья Александровна. Мы этим вам обязаны, Петр Сергеич! (Подает ему руку, которую Клаверов целует.) Вот, Савва Семеныч, сумейте заслужить таким же образом!
Клаверов. А что, верно, Савва Семеныч любезен, как и всегда?
Набойкин. Мало того что любезен: увлекается, возвышается до поэзии!
Обтяжнов. Любезен-то я любезен, да любезности-то мои… Нет, уж стара стала, слаба стала, Петр Сергеич: пора, видно, и на покой! Не то что вы, молодые люди: пришел, увидел и победил!
Софья Александровна томно улыбается Клаверову. Обтяжнов грозит ей. Нечего, нечего улыбаться-то, сударыня! Вспомните когда-нибудь и нас, солидных людей!
Набойкин. А как же Нарукавников?
Клаверов. Ему приказано подождать следующей вакансии… ну, он и подождет ее! А признаюсь, я таки сильно опасался за успех (смотрит, улыбаясь, на Софью Александровну), но вчерашний вечер доставил мне решительную победу!
Софья Александровна. Messieurs, что ж вы не курите? Петр Сергеич! (Звонит.)
Входит лакей. Огня!
Клаверов. Ах да! чуть не забыл; вы мне позволите, Софья Александровна, просить вас принять от меня ложу на сегодняшний спектакль: дают «Дочь фараона», которую Ольга Дмитриевна так желала видеть. (Вынимает билет.)
Обтяжнов. Да помилуйте, Петр Сергеич, я только что вызвался…
ОльгаДмитриевна. Не вызвались, Савва Семеныч, а вас попросили!
Обтяжнов. Да нет, Петр Сергеич, уж это значит, вы просто вторгаетесь в чужую сферу!..
Клаверов. Савва Семеныч, возьмите себе за правило: никогда не следует дожидаться, чтоб вас просили дамы. Надо самому предупреждать их желания.
Набойкин. Это вам поучение на будущее время, Савва Семеныч! Впрочем, вам еще остается утешение — букет!
Обтяжнов. Пожалуй, Петр Сергеич и это утешенье отнимет. (Софье Александровне.) Впрочем, я все-таки не отчаиваюсь, belle dame!
Ольга Дмитриевна. Вот я приглашала вас, Савва Семеныч, быть моим cavalier servant[133] — вы не хотели! А я была бы снисходительнее.
Обтяжнов. Помилуйте, Ольга Дмитриевна, как я смею не хотеть! Я желал только сказать, что мне хорошо и подле Софьи Александровны. (Набойкину.) Однако, знаете ли, Павел Николаич, уж если заказывать букет, так заказывать, поедемте-ка вместе. (Встает, за ним Набойкин.)
Софья Александровна. Messieurs, я надеюсь, что вы обедаете у нас: сегодня мы будем праздновать победу!
Набойкин. Если вы прикажете!
Обтяжнов. А я, Софья Александровна, не буду: Петр Сергеич у меня весь аппетит уничтожил. Не будь этого обстоятельства, я готов бы был обедать с вами не только сегодня, но и вечно… ей-богу!
Клаверов. Вот и видно, что вы уж в преклонных летах: только и думаете об том, чтобы вечно обедать. А впрочем, не грустите, добрый старик: я сегодня не обедаю у Софьи Александровны, следовательно, вы можете располагать своим аппетитом, как вам угодно.
Софья Александровна. Отчего же вы не хотите обедать с нами?
Клаверов. Нельзя, Софья Александровна, князь звал меня; а вы знаете, когда меня призывает долг…
Софья Александровна. Это очень мило!
Обтяжнов. Не грустите, Софья Александровна! Я буду. И какой же сюрприз я вам приготовлю! (Уходит вместе с Набойкиным.)
Софья Александровна. Maman, вы бы распорядились насчет обеда!
Ольга Дмитриевна. И то правда! Nous autres, vieilles femmes[134], мы только и годны на то, чтоб хозяйничать! (Вздыхает.) А было время, когда и за меня хозяйничали!
Клаверов. Помилуйте, Ольга Дмитриевна, за вас и теперь можно похозяйничать!
Ольга Дмитриевна. Нет, это уж комплимент. Я сама очень хорошо знаю, что мое время прошло. Je vous laisse, mes enfants[135]. (Уходит.)
Те же, кроме Ольги Дмитриевны, Набойкина и Обтяжнова.
Клаверов. Cher ange![136] вы произвели целую революцию! Старик просто трепещет, говоря об вас! Само собой разумеется, что он не читал никакой работы Бобырева.
Софья Александровна. И вы довольны этим?
Клаверов. Разумеется, доволен за вашего мужа. Разумеется также, что соперничество такого почтенного старца, как князь, не может тревожить меня. Я не должен скрывать от вас, милая Sophie, что надо еще перейти через много трудностей, чтоб обеспечить успех вашего мужа, а следовательно, и ваш собственный. Тут целая cabale;[137] люди с большим влиянием, а главное женщина, — все это держит сторону Нарукавникова и может каждую минуту изменить решение князя. Знаете ли вы, что даже канцелярия, даже товарищи начинают незаметно склоняться на сторону Нарукавникова?
Софья Александровна. Эти зачем?
Клаверов. Очень просто. Чтоб подвинуть вашего мужа, я должен буду дать ему работу несколько посерьезнее тех, какими изобилует наше управление. Надобно вам сказать, что я никогда и никому не поручаю подобных работ. Во-первых, у нас служит, по большей части, народ совершенно неспособный, мечтающий только о том, как бы шикарнее пройтись по Невскому, следовательно, подобные господа в серьезном деле могут только напутать; во-вторых, я не хочу, чтоб кто-нибудь из этих господ мог зарекомендовать себя с серьезной стороны перед кем бы то ни было; это мой расчет, и расчет, который вы, конечно, извините, если вспомните, что я сам собственными силами устраиваю себе карьеру. Но для вашего мужа я должен был изменить своему обычному образу действия…
Софья Александровна. Какой вы благородный, Pierre! (Протягивает ему руку, которую он целует и гладит.) Знаете, мне так хорошо, когда вы мне гладите руку… Pierre! ведь вы любите меня?
Клаверов. Еще бы! Для кого ж я и делал все, что до сих пор делал? Но буду продолжать свой рассказ. Итак, я поручил вашему мужу одно довольно сложное дело, и понимается, что необычайность такого факта не могла не броситься в глаза всей канцелярии. Стань Бобырев скромно в стороне, не высовывайся вперед из этой толпы ничтожеств, которыми так богаты полки бюрократии, он прошел бы незамеченным и скоро получил бы право гражданственности между товарищами. Но теперь — дело другое. В нем уже начинают видеть новое светило, начинают подозревать, что Бобырев — опасный соперник, которого каждый может встретить на дороге, в неистовой погоне за местами, которая до сих пор составляет главный, если не единственный, жизненный интерес нашей администрации…
Софья Александровна. И все это для меня!.. бедный Pierre!
Клаверов. Все это для вас, и для одной вас, Sophie! Знаете ли вы, например, что Набойкин первый…
Софья Александровна. Неужели Набойкин?
Клаверов. Как же, имел со мною весьма длинное и даже весьма глупое объяснение не далее как вчера. Поверите ли вы, что он целый час приставал ко мне с вопросами, почему я не даю ему случая выказать свои способности?
Софья Александровна. Что ж вы?
Клаверов. До того меня довел, что я должен был сказать ему, что никак нельзя выказать то, чего нет в наличности…
Софья Александровна. И вы сказали это? Какой вы храбрый! А я ведь думала, что Набойкин — garçon de beaucoup d’esprit![138]
Клаверов. Это оттого, что вы его мало знаете, Sophie! Он так же, как и все эти трутни-проходимцы, весь сшит из чужих лоскутьев, весь набит чужими словами, весь пропах чужими запахами.
Софья Александровна делает брезгливое движение. Pardon, chère, что я употребил такое глупое выражение, но когда я говорю об этих жалостных людишках, то вся желчь во мне закипает! Они целый день снуют без дела и подслушивают, не проронит ли кто словечка, которым можно было бы прожить следующие сутки, и, подслушавши, суются с ним всюду, где только подозревают, что им не скажут в лицо дурака. Заведите, например, Набойкина насчет современного направления человеческой мысли и деятельности — каких чудес он вам не наскажет! А в сущности, все это будет лишь тусклой гнилью, почти презренным набором слов, за которым не слышится ни системы, ни убеждения, ни даже хорошо обдуманной подлости! И то, что в серьезном человеке является системою, убеждением, у них выходит мертво, тускло и пошло-хвастливо. Какое сравнение, например, с Шалимовым! Положим, что мы пошли с ним разными дорогами, положим, что он говорит пустяки, но, по крайней мере, чувствуешь, что за этими пустяками горит кровь, бьется сердце!