— Антоша! друг! а друг! про что это он говорит? а? ведь он про деньги, кажется, говорит, изменник, пррредатель!

— Ка… — заговорил Антоша и не кончил, а только клюнул кончиком носа в стену.

Сын природы стал перед Иваном Самойлычем, расставил ноги, уперся руками в бока наподобие ферта, взглянул ему в глаза с видом горько-уязвленной дружбы и с упреком замотал головой.

— А, так вот ты каков, предатель! Деньги! разве я спра шивал у тебя денег! спрашивал? а? так вот я же тебя — деньги! Антоша! друг!

И оба друга мгновенно взяли Ивана Самойлыча под руки и быстро потащили его вверх по тускло освещенной лестнице.

Мичулин совсем растерялся. Он еще в первый раз видел к себе столько сочувствия, столько горячей симпатии. И в ком? в людях совершенно ему чужих, в людях, которых ему довелось всего раз только видеть, и то мимоходом.

Половые засуетились. Машина заиграла.

— Эй, малый! — кричал сын природы, — да что это она, братец, там у вас размазню какую-то играет! ты нам давай барабанов — вот что!^* э? с барабанами есть?

— Никак нет-с, — отвечал половой, бодро потряхивая кудрями.

— Отчего ж нет?

— Да не требуется, — отвечал половой.

— Не требуется? Э, брат, видно, к вам народ-то такой, людишки-то всё такие — размазня — ходят! Нет, брат, мы вот втроем, мы души крепкие, закаленные… Антоша, а Антоша! друг! закаленные души, а?

— О-о-ох! — жаловался сын природы, покручивая усы, — времена-то наши еще не пришли, а то бы чего-чего мы втроем не наделали! Ей-богу, так! Свет бы наизнанку выворотили! Слышь ты, осел! слышишь, олух? — продолжал он, обращаясь к половому, — вот мы втроем какие люди! так ты давай нам барабанов, бравуру давай — вот что! понимаешь? Ну, проваливай, да неси скорее, что там у вас есть.

Половой усмехнулся, тряхнул головой и пробормотал про себя: «Чудные вы, право, господа!»

Через минуту стол был уставлен бутылками, графинами и стаканами. В стороне скромно стояла закуска.

— Уж я таков есть! — говорил сын природы, наливая стаканы, — я вот весь тут на ладони, что хочешь со мною делай! Любишь — друг, не любишь — бог с тобою! а я уж тут весь, как есть, сын природы! Ни лукавства, ни хитрости!

Иван Самойлыч выпил — горько.

— Да ну, пей же! она, водка, откровенная! вот и я откровенный! вот и постегали меня раз, а все-таки откровенный — не могу, нельзя мне иначе! Антоша, Антоша! — продолжал он с укором, — и ты друг после этого? и тебе не стыдно, а? дар природы стоит перед тобою, и тебе не совестно? А друг! ай да друг! Ну, осрамил, брат!

Антоша выпил одним разом.

И пили они много, и долго пили. Иван Самойлыч и не помнил счета; едва опоражнивал он стакан, как перед ним вырастал новый и совершенно полный. Смутно, как будто во сне, мерещились ему тосты, предлагаемые зычным голосом сына природы.

Иван Самойлыч потерял всякое чувство. Он видел, правда, что сын природы как будто собрался куда-то выйти с Антошей и что-то указывал на него половому, но ничего не понял из всех этих жестов и разговоров.

Когда он проснулся, на дворе было уж светло. На столе лежали объедки вчерашней закуски, стояли графины с недопитой водкой. В голове его было тяжело, руки и ноги дрожали.

Он начал припоминать себе происшедшее, искал глазами своих товарищей, но в комнате не было никого. Внезапно в душу его закралось тревожное сомнение. «Что, если это мошенники! — подумал он, — что, если они завели меня, чтоб поужинать, да потом, напоивши, и оставили меня под залог?»

Эта мысль мучила его; на цыпочках подошел он к двери и приложил ухо к замочной скважине. В соседней комнате слышались ругающиеся голоса заспанных половых. Он вышел из засады и спросил шинель.

Начали искать шинель — шинели не оказалось; Ивана Самойлыча точно варом обдало. Половые засуетились; поднялась беготня, но ничто не помогало: шинель никак не отыскивалась.

— Да вы с кем приходили? — спросил буфетчик.

— Я не знаю; я первый раз их видел.

— Мошенники! Лизуны какие-нибудь!

— Да как же я без шинели-то?

— Не знаю, — отвечал буфетчик с расстановкой, — уж видно, так без шинели придется… ночью-то оттеплило… Да вот еще счетец не заплатили…

Язык Ивана Самойлыча прилип к нёбу.

«Сон в руку», — подумал он и всем телом затрясся.

— Так прощайте… я уж так, — сказал он, направляясь за двери.

— А как же счетец-то? — возразил буфетчик.

— Да я не знаю… это они, — бормотал Иван Самойлыч и все шел к двери.

Но его не пустили; Мичулин вздумал было силой прорваться на лестницу; но два дюжие парня крепко держали его за руки и не хотели никак выпустить. Началась борьба; отчаянье, казалось, удесятерило его силы; он уже заносил ногу за порог, он был уж на лестнице, как вдруг у самого его носа, неизвестно откуда, вырос удивительного размера городовой, а в ушах пренеприятно зазвучало: «А куда ты, шаромыга, лезешь?»

На такую апострофу Иван Самойлыч почел за нужное отвечать, что он вовсе не шаромыга, а привык, дескать, к обращению деликатному и тонкому; но городовой, по-видимому, и знать не хотел деликатного обращения. Ему вдруг очень ясно представилось, что шаромыга-то ведь грубит, тогда как на самом деле Иван Самойлыч только оправдывался и объяснял, что вот, дескать, так и так, и больше ничего…

— А! ты еще грубить! ты еще рассуждать! Эй, кто там! взять его и распорядиться!

Не успел господин Мичулин оглянуться, как подле него очутилось три помощника, хотя и гораздо меньших размеров, нежели городовой. Все четверо схватили его и повели на улицу.

Тщетно умолял Иван Самойлыч городового отпустить, тщетно соблазнял он его, показывая в руке уцелевшие у него два двугривенных… тщетно! городовой бесстрастно шел возле, и не только понуждал его за рукав, но даже для того, чтоб публично выразить свое бескорыстие, орал во все горло:

— И, что ты! бог с тобой! да я тебя за сто рублев не вы пущу! Ты, брат, знай свои порядки, ты, брат, слушайся, коли начальство приказывает — вот что! а не то что грубить да перечить! Уж этого, брат, нам совсем не надо!

А народу собралась целая толпа, а в толпе-то смех, в толпе-то веселье! взяли, дескать, барина в немецком платье!

— Эвося! — говорит бородатый молодец, уже поднявший было полу своего бараньего тулупа, чтоб утереть нос, и оставшийся в положении совершенного изумления, — глянь-ко, брат Ванюха! глянь-ко, кургузого ведут!..

— Что, видно, ваша милость прогуливаться изволите? — подхватывает другой, тоже, по-видимому, очень бойкий молодец.

— Ги-ги-ги! — отозвался известный Ивану Самойлычу голос девушки, жившей своими трудами.

— Наше вам почтение! — подхватил близ стоявший белокурый студент.

— Ха-ха-ха! — раздалось в толпе.

Мичулин был ни жив ни мертв. Что скажут об нем знакомые? — а знакомые непременно все тут, стоят себе рядом и смотрят ему прямо в лицо… Что скажет Наденька? — а Наденька непременно здесь, и уж наверное думает, что он, позабывшись, сходил за платком, вместо своего, в чужой карман… О! это очень горестно!.. И он снова вынимал из кармана заветные двугривенные, снова перевертывал их в глазах городового, стараясь, чтоб на них ударил как-нибудь солнечный луч и сообщил им ослепительный, неотразимый блеск.

Наконец его втолкнули в какую-то темную, преисполненную тараканами каморку; но и тут заклятые гонители не оставили его.

— Отпустите меня! — жалобным голосом вопиял Иван Самойлыч одному из приставников своих, называвшемуся Мазулей, — голубчик! почтеннейший! отпустите меня! Уж я после отблагодарю вас, почтеннейший! Вечно, всю жизнь буду вам благодарен, голубчик!.. Посудите сами: ведь я не какой-нибудь…

— Ах, друг ты, право, дру-уг! — отвечал Мазуля тоном, впрочем, довольно мягким, — ну, чего ты просишь, душа ты беспардонная! порядков ты не знаешь, дру-уг! Ты сади-ись! ты на народ посмотри! ведь тебя потреплют, потреплют — да и марш! Вот что! дру-уг! то-то, друг ты! душа беспардонная! а ведь мне…