Пелагея Климовна. Да чем же они, Ефим Лукич, вредные? Извините, наше дело глупое.

Щемилов. Мужика портят.

Пелагея Климовна. Да, вот что. Конечно, вам виднее; где же нам разобрать. Только какая же это порча, и от чего она?

Щемило в. А вот, к примеру, раздают мужикам в долг хлеб на семена; мужик как взял, так, весом и мерой, отдал ему и квит. А от этого от самого мужик балуется. У меня займи попробуй!

Пелагея Климовна. Уж что говорить про вас! Вы строгий человек.

Щемилов. Так долг-то долгом, уж он мне вечный работник даровой.

Входят Медынов и Наташа.

Те же, Медынов и Наташа.

Медынов (входя.). А, Лазарь Подхалимыч! Каково ваша душенька теплится? Каково ваши карманы отдуваются?

Пелагея Климовна. И что за шутник!

Щемилов. Милостью божьею живем, через добрых людей дышим. Что ж спесивы стали? Мимо ездите, а нет, чтоб во двор стукнуть.

Медынов. Запоры у вас крепки, скоро ли отворишь, а нам время дорого.

Щемилов. Хе-хе-хе, все-то вредные слова у него. Ну, Да ничего. Времечко подбежит, и ваша тележечка у наших ворот застучит. А вы, Наталья Михайловна, не обессудьте за малость… фунтиков с пяточек вам сладенького привез. Нашего сладенького откушайте и нас добрым словечком вспомните.

Наташа. Ах, пожалуйста, не нужно мне.

Пелагея Климовна. Давайте, давайте. Съест и спасибо скажет.

Щемилов. И чудесно. Будьте здоровеньки.

Уходит. Пелагея Климовна провожает его.

Медынов. Ишь расщедрился! Ну, теперь вам сладкой еды надолго хватит. При скучной-то жизни все занятие. Что поделываете?

Наташа. Ничего.

Медынов. Опять у вас ничего? Вы хоть бы как-нибудь иначе выражались. Самое это гнусное слово: ничего.

Наташа. Ну, делала, делала, много делала, слышите! Полола, сеяла, подсевала, поливала…

Медынов. Ого, так, так, хорошо. Хоть и не дело, а и не безделье. Все лучше, чем мечтанием заниматься. Вот уж это так самое пустое занятие, хуже, чем ничего.

Наташа. Да ведь не отгонишь от себя эти мысли. То да другое лезет в голову, а сама ответить не могу… Понимаю одно, что не к месту я здесь, а что делать — не знаю.

Медынов (громко). Бросьте! Бросьте вы! Все это фантазии, ерунда какая-то! (Хватаясь за голову.) Гадость! Мерзость! Нет, лучше не говорите, а то пять фунтов крови испорчу.

Наташа. За что же вы сердитесь? Что я вам сделала?

Медынов. Разумеется, мне-то ничего. А злость так вот всего и поворачивает. Не хочу я, чтобы вы себя губили. Думать, думать! Ну, где вам думать! Чтобы думать-то с пользой, надо хороший прочный инструмент иметь, то есть ум.

Наташа. Ау меня его нет?

Медынов. Да разумеется, нет. Да еще, кроме ума-то, надо иметь много знания да хороший опыт. И я думал, страсть как думал; хотел быть благодетелем не только отечества, а и всего человечества. И в результате от этого думанья вышла праздность со всеми ее скверными последствиями. Тут уж я хватился за ум; приехал в деревню, взялся за соху Андревну — и вышло дело, да и в благодетели попал. В самом деле, двое, не то трое мужичонков благодетелем зовут.

Наташа. У вас школа в имении?

Медынов. Да, сколотился, построил; да учительницы нет… Вот не хотите ли?

Наташа. Что вы, что вы! Ребятишек грамоте учить? Разве это дело?

Медынов. Что ж, профессором университета желаете быть?

Наташа. Ах, нет!.. Но ведь и в учительницы можно итти только из-за куска хлеба; а у меня, слава богу, есть.

Медынов. Знаю, что есть. И не только хлеб, а и щемиловские пряники… Грызите да мечтайте. Около работы живете, а белоручествуете. Гадко это.

Наташа. Вы меня не понимаете. Гадко — ну и пусть будет гадко. Вам-то что до этого?

Медынов. Мне? Конечно. Обидно только за вас… ну, и смешно немножко, что без крыльев летать сбираетесь. Как тут смолчишь? Щемилову вот я ни слова не скажу, живи, как хочешь, ну, а мимо вас молча не пройдешь.

Наташа. Ну, не сердитесь! Я знаю, что вы от расположения, только я думаю по-своему, а по-вашему не могу.

Медынов. А будете думать и по-моему, когда жизнь научит… Все это будет, непременно будет… Да школа-то житейская… ох! очень мнет человека.

В окне слышится голос Евлампия: «Хозяюшка дома?»

Наташа. Дома, дома.

Медынов. Батюшки, да это паны, и толстопузые и тонконогие. Нет, надо уходить. Пойду в огород к Федосье Ивановне чай пить. А вы с ними деликатными разговорами позаймитесь! Уж чего приятнее!

Наташа. Да не ворчите вы…

Уходят. Входят Пикарцев и Евлампий.

Пикарцев и Евлампий.

Пикарцев (входя). Прелестной хозяюшке… А где же? Гм, сокрылась. Приладиться, пригладиться. Нельзя же перед своим предметом предстать как-нибудь.

Евлампий. Перестаньте! Какой там предмет! Вы знаете, что срок моего отпуска кончается, я скоро уезжаю, так стоит ли…

Пикарцев. Хитришь, птенец, хитришь! Послушай, дружочек, не огорчай уж меня. Зачем ты скрываешься? Разве это худо? Если бы я поверил, что ты можешь быть подле такой девушки и не ухаживать, я бы стал презирать тебя. Нежненькая, беленькая, этакие плечики, пальчики, этакая тальица… Знаешь, видна даже некоторая порода. Откуда бы, кажется?

Евлампий. Мне очень нравится, что вы рассматриваете человека по статьям, как лошадь.

Пикарцев. Это значит только, что я человек со вкусом. До души, мой друг, далеко; первое, что привлекает внимание эстетика, это изящество формы. Все прекрасное находит во мне ценителя, и преимущественно, разумеется, женщина как венец творения.

Евлампий. Сегодня же заведу об этом разговор с тетушкой.

Пикарцев. Ну, ну, ну, не изволь глупить. Ты ведь, я знаю, думаешь, что я ее боюсь. И это глупо. Неприятности избегаю. Надоело. К хорошенькой горничной ревновала, к скотнице ревновала, даже раз, представь, к попадье.

Евлампий. И, верно, всегда напрасно.

Пикарцев. Ну, как тебе сказать… не всегда. Видишь, как я откровенен, открыт, а ты словечка не проронишь. Поговори же, ну, прошу тебя, поговори, напомни счастливые дни…

Евлампий. Нет, дядюшка, не напомню. Эта манера доброго старого времени толковать беспрестанно о женщинах и хвастаться победами уж давно брошена.

Пикарцев. Что же теперь?

Евлампий. Делай, что можно, что умеешь, а говорить не должен ни о чем.

Пикарцев. Глупо и неприятно. Но по крайней мере какие вы приемы употребляете?

Евлампий. Новые; все новое, дядя, все новое. Вы очень много помады тратили и расточали любезностей; а теперь способ упрощенный и ускоренный.

Пикарцев. Ах, любопытно, любопытно…

Евлампий. Ну, да хоть и любопытно, а не скажу.

Пикарцев. Ты несносный, право несносный. Ну, однако, ты смотри не проговорись тетушке как-нибудь, а то не только мне, и тебе худо будет.

Показывается Наташа.

Идет. Удалиться? Хе-хе, удалюсь, удалюсь.

Те же и Наташа.

Пикарцев. Хорошеет, цветет и все интереснее и очаровательнее.

Наташа. Куда уж. Видите, как загорела? Садитесь, пожалуйста.

Пикарцев. И рад бы, да не могу. Пойду искать вашу бабушку. Она, верно, где-нибудь копается, как муравей. Приятной беседы. (Уходит.)

Евлампий. Что поделываете?

Наташа. Что? Скучаю.

Евлампий. Верю. Вы не можете не скучать. Я жалею вас.

Наташа. Ах, я не люблю, когда меня жалеют. Я вовсе не несчастная какая-нибудь.

Евлампий. А разве я говорю, что вы несчастная? Вы не так поняли меня. Мое сожаление — это болезненное участие к вашему положению. Осмотритесь! Где вы? Здесь ли вам место? Вы учились — и для чего же? Для того, чтоб отвешивать, отмеривать, насыпать, пересыпать и так далее. Да для этого годится всякая Хавронья или Фетинья.