Окоемов. И за вами никто не ухаживал; может ли это быть?

Аполлинария. За кем «за вами»?

Окоемов. За женой моей и за вами.

Аполлинария. Да кто же смеет!

Окоемов. О, если за тем только дело стало, так смелые люди найдутся.

Аполлинария. Как это у вас язык-то поворачивается такие глупости говорить.

Окоемов. Не понимаю, чего это здесь молодые люди смотрят! Две женщины свободные, живут одни, а молодежь зевает. Нет, я бы не утерпел.

Аполлинария. Да перестаньте! как вам не стыдно! про меня, пожалуй, говорите что хотите; а про жену не смейте! Она вас уж так любит, что и представить себе невозможно.

Окоемов. Как это ей не надоест.

Аполлинария. Что «не надоест»?

Окоемов. Да любить-то меня.

Аполлинария. Ах, что вы говорите! Это невыносимо, невыносимо.

Окоемов. Ну, люби год, два, а ведь она за мной замужем-то лет шесть, коли не больше.

Аполлинария. Ведь это мужчины только непостоянны; а женская любовь и верность — до гроба.

Окоемов. Ах, не пугайте, пожалуйста! Что ж вы мне этого прежде не сказали, я бы и не женился.

Аполлинария. Да, понимаю… Вы шутить изволите, милостивый государь. Вам весело, что вы завоевали два такие преданные сердца, как мое и Зои, вот вы и потешаетесь. А я-то разглагольствую.

Окоемов. Нет, что за шутка! Я серьезно.

Аполлинария. Ну да, как же, серьезно! Вы, я думаю, во всю свою жизнь ни разу серьезно-то с женщинами не разговаривали. Да, впрочем, вам и не нужно, вас и так обожают.

Окоемов. Так вы, бедные, скучали? Это жаль. Неужели даже Федя Олешунин не посещал вас?

Аполлинария. Вот нашли человека.

Окоемов. Вы уж очень разборчивы; чем же Федя Олешунин не кавалер! Один недостаток: сам себя хвалит. Да это не порок. Человек милый; я его очень люблю.

Аполлинария. Ну, уж позвольте не поверить. Это такой скучный, такой неприятный господин! А что он про вас говорит, кабы вы знали.

Окоемов. Да знаю, все равно; я его за это-то и люблю.

Аполлинария. Он ужас что говорит; он говорит, что женщины не должны обращать внимания на внешность мужчины, не должны обращать внимания на красоту! Да что ж, ослепнуть нам, что ли? Нужно искать внутренних достоинств: ума, сердца, благородства..

Окоемов. Да, да, да.

Аполлинария. Да скоро ль их найдешь… Мужчины так хитры… Да и вздор все это.

Окоемов. Он правду говорит, правду. Это лучший друг мой. И я прошу вас быть с ним как можно любезнее. И Зое скажите, чтоб она была ласковее с Олешуниным; этим она доставит мне большое удовольствие.

Аполлинария. Вот уж не ожидала.

Окоемов. Нет, я вас серьезно прошу.

Аполлинария. А коли просите, так надо исполнять; я не знаю, у кого достанет сил отказать вам в чем-нибудь. Для нас ваше слово закон. Зоя так вас любит, что она за счастие сочтет сделать вам угодное. Да и я… Ох… еще это неизвестно, кто из нас больше любит вас, она или я.

Окоемов. А что ж вы молчали до сих пор, что меня любите!

Аполлинария (конфузясь). Да, может быть, вы не так понимаете…

Окоемов. Да что уж толковать! Ну, берегитесь теперь!

Аполлинария. Ах, что вы, что вы!

Окоемов. Да уж поздно ахать-то. (Обнимает одной рукой Аполлинарию.) Ну, подите же к Зое, а то она приревнует; да поговорите ей насчет Олешунина.

Паша (вводит). Федор Петрович Олешунин.

Окоемов. Проси ко мне в кабинет. (Уходит в кабинет.)

Паша уходит в переднюю.

Аполлинария. Ах, что это за мужчина! Он какой-то неотразимый. На него и обижаться нельзя, ему все можно простить!

Входит Зоя.

Аполлинария и Зоя.

Зоя. Ах, тетя, я не могу опомниться от радости. Как он меня любит, как он меня любит!

Аполлинария. Счастливая ты, Зоя, счастливая!

Зоя. Прежде он иногда бывал задумчив, как будто скучал; хоть не часто, а бывало с ним. А ведь это, тетя, ужасно видеть, когда муж скучает; как-то страшно делается…

Аполлинария. Ну, еще бы.

Зоя. Какой веселый приехал, сколько мне подарков привез; ко мне постоянно с лаской да с шутками. Я его давно таким милым не видала.

Аполлинария. Он и со мной все шутил. Он просил, чтоб мы были как можно любезнее с Олешуниным.

Зоя. Неужели? Зачем это?

Аполлинария. Он говорил, что считает его лучшим своим другом, и очень хвалил его.

Зоя. Я догадываюсь: он, вероятно, хочет пошутить над ним, подурачить его. Он и прежде любил посмеяться над ним. Что ж, тетя, сделаем ему угодное; это для нас ничего не стоит.

Входят из кабинета Окоемов и Олешунин.

Зоя, Аполлинария, Окоемов и Олешунин.

Окоемов. Очень, очень благодарен вам, добрейший Федор Петрович! Из моих друзей только вы ведете себя, как истинно порядочный человек. Как я из дому, так все и бросили мою жену; хоть умирай со скуки.

Олешунин. Я всегда был так привязан к Зое Васильевне и к ее семейству; зачем же меняться мне?

Окоемов. Да я, признаться, и не жалею, что здешняя молодежь без меня не обивала мои пороги. Все они так пусты, так ничтожны, что от их разговоров, кроме головной боли, никаких следов не остается.

Зоя. Да, уж лучше одним проскучать, чем слушать глупые анекдоты Пьера или Жоржа.

Аполлинария. И другие не лучше их.

Окоемов. Да уж и вы-то хороши! что у вас за интересы, что за разговоры, как вас послушать. Вы таких людей, как Федор Петрович, должны на руках носить. Он один затрогивает серьезные вопросы, один возмущается вашей мелочностью и пустотой. Проще сказать, он один между нами серьезный человек. Я не говорю, чтобы в нашем городе уж совсем не было людей умнее и дельнее Федора Петровича; вероятно, есть немало.

Олешунин. Конечно, но…

Окоемов. Но они с нами не водятся; а ему спасибо за то, что он нашим пустым обществом не гнушается,

Аполлинария. Да мы ему и так очень благодарны.

Окоемов. Нет, мало цените. Ведь мало вас ценят, Федор Петрович?

Олешунин. Но я надеюсь, что со временем…

Окоемов. Непременно, Федор Петрович, непременно. (Аполлинарии.) Ведь умных и дельных людей ни за что не заманить в нашу компанию. Они очень хорошо знают, что учить вас и нас уму-разуму напрасный труд, что ровно ничего из этого не выйдет; а он жертвует собой и не жалеет для вас красноречия.

Зоя. Да я всегда с удовольствием слушаю Федора Петровича.

Окоемов. И прекрасно делаешь, Зоя. Я прошу тебя и вперед быть как можно внимательнее к Федору Петровичу. Его беседы тебе очень полезны. Не бойся, я к нему ревновать не стану, я знаю, что он человек высокой нравственности.

Олешунин (пожимая руку Окоемову). Благодарю вас! Вы меня поняли. Я не люблю хвалить себя, я хочу только, чтоб мне отдавали справедливость. Я скажу вам откровенно… я читал жизнеописания Плутарха… Для меня очень странно, за что эти люди считаются вескими. Я все эти черты в себе нахожу, только мне нет случая их выказать.

Окоемов. Может быть, и представится.

Олешунин. Положим, что я не считаю себя великим человеком.

Окоемов. Отчего же? Это вы напрасно.

Олешунин. Но что я не хуже других, это я знаю верно.

Окоемов. Конечно, конечно. Так вот вы и слушайте, что говорит Федор Петрович. Все это вам на пользу. Конечно, истины, которые он вам проповедует, так сказать, дешевые и всякому гимназисту известные; но вы-то их не знаете. Вот в чем его заслуга.

Зоя. Пойдемте ко мне, Федор Петрович, я вас чаем напою с вареньем.