«Мало ли, чего ты хочешь…» — ответило ей со смешком подсознание.

Лена очнулась от непривычно яркого солнца.

Последние несколько месяцев город непрестанно затягивали тонкие печальные серые тучи, сквозь которые свет сочился одинаковый — ровный, белый. По-настоящему ясные дни выдавались редко. А тут день был не просто ясный, а прямо-таки яркий, праздничный, праздничный даже не по-весеннему, а скорее уж по-летнему. И пятна тени, которые плясали на дощатом полу, не могли сложиться от голых веток — на ветках должны для этого появиться листья.

Лена потянулась и села на кровати. Двигаться было непривычно легко. Она сперва не поняла, в чем дело, а потом догадалась: исчезла опаска, исчезла стесненность в груди. Может быть, только в самом раннем детстве она чувствовала себя так хорошо и свободно, как сейчас.

Девушка огляделась и поняла, что не дома. А где? Может быть, в гостях у бабы Маши, в деревне?

Нет, баба Маша умерла два года назад… Да и у нее был маленький домик, с двумя бедными, темными комнатами и низенькими потолками. Совсем не как тут…

Стены комнаты были бревенчатые, темные от времени. Пол — дощатый, рассохшийся. Кровать, на которой лежала девушка — массивная и чересчур мягкая. («Перина на лебяжьем пуху», — всплыло в голове что-то давным-давно читанное, но ни разу не виденное). Шкаф, возвышавшийся у дверей, поражал своей допотопной архитектурой — что-то подобное (сиречь двустворчатое и узкое) могло попадаться ей только в фильмах, посвященных дореволюционной жизни. А еще здесь был туалетный столик, тоже очень старый, с потемневшим от времени зеркалом над ним. Стул около столика очень походил на те двенадцать своих собратьев, которые собирали Остап Бендер и Киса Воробьянинов.

Лена встала. Кровать, на которой она лежала, оказалась заправленной, а сама девушка — полностью одетой, только как-то… странно. Неправильно… На ней был ее любимый зеленый свитер, заляпанный реактивом в прошлом году и выкинутый на помойку, и не менее любимые когда-то коричневые джинсы, безвозвратно погибшие в начале первого курса, когда весь поток вкупе с кибернетиками и почему-то теологами и социологами вывезли на картошку. А также носки… обычные капроновые, пять рублей пара. На коврике у двери нашлись кроссовки.

Лена обулась, подержалась за ручку, но выходить не стала. Подошла к окну.

Оно тоже выглядело старым — из множества мелких стекол, вставленных в витую железную раму — и оказалось чуть приоткрытым. Белая тюлевая занавеска шевелилась от ветра. Снаружи было прохладно — тоже весна, только более поздняя. А может, лето, самое начало июня. Утро, наверное, потому что солнце еще низко.

Зеленый луг, полого спускающийся к неширокой речке. Березы, растущие прямо под окном — комната Лены, наверное, находилась не ниже третьего этажа. Еще березы — мощные, раскидистые. Одна совсем на берегу реки.

За рекой — снова луг, а за лугом лес. Темный, не разобрать, хвойный или лиственный. Судя по пейзажу, лиственный, наверное. На лугу, у кромки леса, пасутся коровы, видно только рыжие, странно горбатые пятнышки на фоне зеленого массива. Мало их, совсем небольшое стадо. Деревня, наверно, бедная.

«Какая, к черту, деревня?»

Лена вздохнула. Подошла к туалетному столику, посмотрела на себя в зеркало.

Есть такие зеркала — они похожи на старинные, заросшие ряской пруды. Так и кажется: вот сейчас отразят не тебя, а что-то совсем неизвестное, может быть, даже жуткое… Точно: из темных глубин вынырнуло полузнакомое бледное лицо, глаза — один желтый, другой зеленый — в обрамлении прядей каштановых волос. Ну и космы…

На столике нашлась щетка, так что Лена расчесалась, без всякого удивления обнаружив у себя в волосах заколку, сломавшуюся с месяц назад.

Зеркало располагалось таким образом, что тяжелая дубовая дверь в комнату в нем ни в коем случае не могло отразиться, поэтому вошедшего Лена видеть не могла. Скорее, услышала скрип половицы.

Она обернулась и сделала несколько шагов в сторону, так, чтобы шкаф не загораживал поля зрения. И увидела его.

Очень странное впечатление он на нее произвел.

Бывает такое: если очень давно не видел друзей, потом встречаешься с ними и понимаешь, что они ни капельки не изменились. Так же точно готовят чай на кухне, те же точно характерные словечки, те же выражения лица, те же реакции… И одновременно — по-новому сидят, подперев щеку рукой, по-новому встречают тебя, иные слова говорят… А если еще глубже копнуть, то выясняется, что изменения эти поверхностные.

Вот такое трудноописуемое чувство узнавания или даже какой-то близости ощутила Лена, когда увидела вошедшего. Это ничего не имело общего с так называемой «любовью с первого взгляда» или «родством душ»… просто этот человек настолько отличался от всех, когда-либо виденных ею, что непостижимым образом казался уже прежде знакомым. Словно она видела его давным-давно, да забыла.

Внешне он ничего особенного из себя не представлял. Это был мужчина лет, наверное, тридцати или тридцати пяти, «приятной наружности», как принято говорить. Даже очень приятной. Ростом, правда, маловат — Лене всегда нравились высокие, а этот был выше ее всего лишь на голову.

Держался он с той вежливой естественностью, которая присуща хорошим секретарям и профессиональным продавцам, но казался честнее.

«Очень хороший продавец. Высший класс».

— Елена Владленовна? — спросил он серьезно.

Лена кивнула и покраснела, как всегда, когда называли по имени-отчеству (слава Богу, в ее годы это случалось нечасто). Иметь отчество «Владленовна» вдобавок к фамилии «Красносвободцева» в наше время странно и неприятно. А уж каково, наверное, приходится папе, да еще с отчеством «Ильич»…

Хорошо, что вошедший фамилию добавлять не стал.

— А меня зовут Сергей Петрович Комаров. Такое вот обычное усреднено русское имя… — он обезоруживающе улыбнулся, словно бы давая понять, что на самом-то деле ни в коем разе посредственностью не является. Лена этому сразу поверила. — Можете звать меня Сергей Петрович, но на «ты». У нас принят полуофициальный стиль общения.

У кого «у нас»?

— Только, пожалуйста, меня зовите просто Лена.

— Здравая мысль, — он снова улыбнулся. — Пойдемте, прогуляемся. У вас, наверное, много вопросов, как раз все и расскажу.

Он посторонился и вежливо пропустил Лену в дверь вперед себя.

«Нет, не секретарь, — подумала она. — Вежливый проводник или экскурсовод из старых советских фильмов».

Они прошли по длинному темному коридору, вдоль одной стены которого тянулись одинаковые почерневшие от времени двери, а вдоль другой — похожие на двери марины с человека размером. Море на всех было черным, буйным, под не менее мрачным свинцовым небом. «Ну и вкусы…» — оценила про себя Лена.

Потом они оказались на верхней площадке невысокой лестницы, которая спускалась в какой-то не то зал, не то холл. В холле этом стояло три круглых стола, на каждом из столов — три перевернутых стула. Пол влажный, как будто только что помыли. Еще Лена краем глаза заметила большой шкаф с фарфоровой посудой и почему-то русскую печь на всю стену.

Поймав ее взгляд, Сергей Петрович коротко пояснил:

— Печь не просто для антуража. Хотите верьте, хотите нет, но иногда мы ее используем.

— Детей запекать?

— Можно и детей, — последнюю фразу Сергей Петрович произнес совершенно серьезно.

Но страшно Лене не стало.

За дверями холла оказался тот самый луг, который Лена видела из окна, прохладный и росистый. По лугу бежала извилистая тропинка, спускаясь к речке. Кажется, она так и просилась под ноги, и зову этому не было никакого желания противиться. Напротив, казалось, что, если не пойти по ней, то пропадет из утра что-то важное… У Лены впервые возникло чувство, которое теперь ей было суждено испытывать довольно часто — чувство, что все вокруг, и день этот, и ее спутник, и она сама, покоится на крайне хрупких весах, и ни в коем случае нельзя сказать или сделать что-то лишнее или не сделать чего-то, нельзя терять равновесие. А то полетишь в пропасть, имя которой — беспомощное отчаяние.