Внезапно дверь открылась, Леня выскочил из каюты и нагнулся в проходе, сделав вид, что перешнуровывает ботинок. Как?! Почему он не у вертолета?

Толстяков и увальней, как Леня, на судне зовут «кранцами». Одного такого Лени Кранца достаточно, чтобы закрыть проход.

— Ты еще здесь? — вскричал Медведев. — Команды, сигналов не слышал?

Леня выпрямился, лицо его изобразило мину отчаяния.

— У меня беда, Николаич. Зайди, сам увидишь.

— Что за леший? — выругался Медведев. — Поскорей! — и толкнул дверь в каюту техсостава. У него мелькнуло: что-нибудь с Кошелевым, пожилым авиамехаником, который только что вышел из судового лазарета и, может быть, опять плох.

Кошелев действительно встретил его кашлем и влажным блеском багровой физиономии, но он одевался, хотя и с натугой, он двигался… Медведев только открыл рот, как услышал, что за спиной щелкает ключ в замке. Броситься к двери и ударить в нее сапогом было делом мгновения, и все же пилот опоздал.

Медведев стучал, требовал, угрожал, рычал — но услышал в ответ: «Командир, ты мне еще будешь благодарен». Все было впустую. Оставалось притихнуть, задуматься, может, и Леня тогда, наконец, призадумается тоже… Вот Ленин голос испуганно пообещал: «Сейчас открою, потерпи!» Протопали мимо каюты сапоги бегущих людей, должно быть моряков, опаздывающих на вертолетную площадку, и Леня еще прикрикнул на них: «Скорей, черти!»

Схитрил, значит. А еще через мгновение послышалось: «Командир, я ушел к вертолету».

Медведев отвинтил барашек иллюминатора, высунул голову и, глотнув ветра, попробовал кого-нибудь докричаться.

Но в слитном шуме ветра и волн все глохло.

Тогда пилот сел и сосредоточился на своих мыслях. Он отбросил по очереди те, что сейчас уже казались второстепенными, и спросил себя, как спасти из беды Леню, ибо в беду попадал главным образом этот дуралей. Узнают о проступке — попрут Леньку Кранца из флотилии.

«Сочинить, что ли, как-нибудь поумней, что в последний момент я счел полет невозможным?»

— Перестань, — сказал Медведев Кошелеву, старательно стучавшему в переборку соседней каюты. — Твой-то где ключ? Не можешь найти? Ясно. Все он предусмотрел.

Кошелев покивал, сокрушенно глядя на Медведева, поднялся и стал бить кулаком в дверь.

Втайне он осуждал не Леньку, хотя дивился его легкомыслию, но Медведева: слишком распустил парня, в любимчики взял. Кошелев жалел Леньку, время уходило, Ленька стоял на краю. Упекут парня под суд, если подумать…

Выручила всех из беды тетя Лиза, матрос второго класса, а попросту уборщица. Со шваброй и ведром в руках она проходила мимо каюты техсостава, когда в дверь застучал кошелевский кулак.

Уборщица подала голос.

— Кто это? — крикнул Кошелев. — Кто? — крикнул и Медведев. — А, это ты, тетя Лиза. Стой! У тебя же ключи от всех кают, верно?

— Верно, верно. Да что с вами приключилось?

— Потом, потом! Отпирай живее.

Тетя Лиза была сухопарой и проворной женщиной лет за пятьдесят, а тут, когда ее тормошили два голоса, замешкалась, растерялась. Кошелев успел признаться Медведеву:

— Ленька сказал мне, что у тебя, Николаич, в личной жизни несчастье. Ты хочешь полететь, чтобы с собой покончить.

— Чепуху намолол твой Ленька!.. А ты-то куда собрался? Оставайся и ляг. И никому ни слова о Ленькиной дури. Я ему сам… покажу… что требуется! Да ложись ты скорей, укройся живо.

Кошелев уже лежал, когда дверь наконец распахнулась.

— Зови, тетя Лиза, врача к Кошелеву. А я бегу, — сказал Медведев. — Я и так задержался.

— Да что ж такое с замком-то?

— Сам закрылся, испортился.

— Как же так, батюшки?

— От сотрясения, — ответил ей Кошелев.

— А! — она не поняла, но затрясла головой.

Пока тетя Лиза придумывала новый вопрос, Медведев успел выскочить из коридора и добраться до трапа, ведущего на вертолетную площадку.

На площадке он застал последние минуты приготовления машины. Негодяй Ленька, уверив Кукурудзу, что командир появится, когда войдет в «полную психологическую норму», как это положено перед полетом, прекрасно распорядился всеми делами и все успел. Сам он стоял на лестнице-стремянке возле машины с одной из вертолетных лопастей на плече. Он сам держал на ветру эту тяжесть, демонстрируя силу, но оглянулся на пилота. Лопасть напором воздуха повело вбок. Стремянка покачнулась. Ленино тело косо мелькнуло в глазах Олега Николаевича — и вот Леня уже сидел на палубе, потирая ушибленные места. К счастью, матросы боцманской команды подхватили лопасть, и она не пострадала.

Потом Леня привинчивал ее и несколько раз встретился взглядом с Олегом Николаевичем. Он как бы сказал: «Что ж, мы с тобой, Николаич, судьбу проверили. Я сделал все, что мог, ты вырвался — и выходит, что тебе на роду написано сегодня лететь. Машина в порядке, тут я чист. Вернешься если, — устроишь мне промывание мозгов. Тогда я буду только покрякивать и радоваться на тебя…» Ленькино лицо скрылось от Медведева, заслоненное усатым профилем Кукурудзы, севшего рядом.

Олег Николаевич ощутил: вот оно, привычное кожаное сиденье, привычно обе руки на рулях управления, привычен взгляд на приборы, знакомо рабочее состояние всего тела, крепкого, собранного, с пружинистым током крови в кончиках пальцев… Теперь попробую двигатель, подогрею, доведу до взлетного режима. Вот они, вращаются надо мной «крылышки».

Все быстрей и быстрей…

…Когда рассказываешь твои истории, Олег Николаевич, китобоям других флотилий или иным скитальцам и труженикам морей, не говоришь о вещах, которые для них сами собой разумеются. Не объясняешь им важность хотя бы того, как ты, полярный летчик еще только по названию и никакой не моряк, был принят в первом своем рейсе очень, казалось бы, далекими от тебя матросами разделочного цеха. Ты-то пролетал над ними, мельком любуясь океаном и высматривая китов, а раздельщики трудились внизу среди жира и мяса, но они о тебе думали, они к тебе приглядывались, подступали с расспросами к Попову и Кошелеву, заговаривали с тобой при случайных встречах возле радиорубки, в кинозале или в прачечной, были столь же неравнодушны к твоему появлению на китобазе, как неравнодушен организм к приживленной конечности.

Ты понял, что дышишь на китобазе не сам по себе, что ты приживлен без твоего спроса, но для твоего блага, когда увидел, что бригадир раздельщиков старший матрос Мурашов при встрече протягивает тебе руку со словами: «Привет, морячина!», зовет к себе, вспоминает, что ведь сегодня день твоего рождения, и предлагает выпить спирту.

— Ну, — говорит Мурашов. — Могу тебя поздравить. Не с рождением…

— С чем же? Объясните.

— Ты нам пришелся ко двору.

— Чем же это?!

— Э, что объяснять! Само собой прояснится. И брось ты «выкать» и по отчеству. Давай по-флотски: ты — Олег, я — Паша…

Это было четыре года назад.

Сейчас в толпе китобоев на вертолетной площадке мелькнула, кажется, фигура Паши. У него брат Сережа на том острове. Но теперь тебе, Николаевич, ни до кого нет дела. Главное — это машина, ее возможности, как было бы главным во время сердечного приступа только сердце. Остаются команды самому себе: еще подвернуть машину к ветру, выждать наименьшую качку судна, еще увеличить обороты винта…

«Ну что, пошли, пожалуй? Обрели «воздушную подушку»? Летим!»

Приближается айсберг, его словно облитая из брандспойтов стена. Вверх, вверх, вертолетик, по невидимым ступеням вверх. Сейчас машина вынесется из-за этого прикрытия в волны свободного ветра и полетит над плоской ледяной вершиной — и вот тогда, Николаевич, почувствуешь ты бросок солдата из относительно безопасного окопчика в поле под разрывы снарядов…

Медведев не сжался, не сковал своих движений — он чуть расслабил тело и стал совершенно спокоен.

Ольга Николаевна вышла за ворота Министерства здравоохранения СССР с их строгим геометрическим узором, чугунными планками и мельком подумала: «Ограда, рожденная задолго до министерства». Потом она кинула взгляд через дорогу на двухэтажный унылый домишко, «бедолагу», увенчанного печными трубами и сомкнутого с другими такими же зданьицами. Там висела доска с профилем Виссариона Белинского — он жил в том доме до какого-то месяца 1837 года, и женщина сказала себе: живя здесь, он, наверно, услышал о гибели Пушкина и выскочил, может быть, из подъезда — какое у него было тогда лицо, какой взгляд!..