Первое внимание к Беспалову пробудили у Медведева приходы его жены. Жена Беспалова — женщина лет тридцати, вся сухая и какая-то остроугольная, с очень зато правильными чертами лица, с большими и неподвижными, как у слепой, глазами, с маленьким недобрым ртом. Когда она приходила, он упирался локтями в постель, отрывал голову от подушки и тянулся к ее щеке губами. Он немного походил на Маяковского — стрижкой, носом, резкой вертикальной чертой на лбу и особенно горячим взглядом исподлобья. Эта голова вскоре падала и слушала, как жена жалуется на долгую дорогу из Черноголовки, очень ее утомившую, на сотрудников какой-то лаборатории, очень ее раздражающих… Жена говорила беспорядочно, как-то небрежно. Глаза у Беспалова влажнели, и он начинал смотреть в стену. Однако, боясь, что жена сейчас начнет прощаться, снова взглядывал на нее. С каждым их прощанием становилось яснее, что конец этих встреч близок.

Однажды в палату вошел Иван Иванович Вялов и огляделся. Был послеобеденный час, все больные находились на местах. Даже Слава, который не любил лежать в постели, на этот раз прилег, поглаживал живот и морщился.

Главный врач подошел к койке Беспалова.

— Ваша жена уже ушла? — спросил он. — Только что была у меня. Мне надо было задать ей один вопрос о препаратах, которые испытываются в Черноголовке. Забыл спросить.

— Она сюда не приходила, — отвечал Беспалов и побелел до кончика носа.

— Придет. Я только что подписал ваш бюллетень. Она хотела получить за вас по доверенности…

Это и был конец.

Через какое-то время из Черноголовки приехал один из сотрудников Беспалова и привез новость, что жена больного подает на развод.

Через час Беспалов отказался от лечебных упражнений. Он вытянул руки вдоль тела, закрыл глаза и сказал Ольге Николаевне:

— Какая-то бессмыслица. Этим меня не поднять. Да и ни к чему.

Ольга Николаевна стала настаивать:

— Поймите, что для вашего организма опасен даже один день бездействия, апатии, лени. Зато каждое движение — выстрел по болезни.

Поперечная морщина на лбу больного стала резче:

— Тогда считайте, что я отстрелялся.

— Но вы… — снова начала Ольга Николаевна.

Здесь вмешался Медведев:

— Оставьте его в покое, доктор, — с бешенством неуправляемого произнес он. — У него сегодня особое событие. Вы слышите меня? Я вам говорю. Вы хоть и врач, но должны бы понимать…

Врач не спеша обернулась, неодобрительно посмотрела на Медведева, обвела взглядом палату, которая смотрела на нее во все глаза, и резко приказала Беспалову сделать движение головой и рукой. При этом она потрогала его ноги, оценивая что-то.

Больной неизвестно почему ее послушался. Палата пошевелилась. Даже Медведев поймал себя на том, что повторяет в уме все движения Беспалова.

Ольга Николаевна, конечно, почувствовала это.

— Сейчас придет методист, — взглянув на Медведева, сказала она, — займется вами тоже. А пока сами…

— Ну и темперамент у вас, больной, — говорила она ему на другой день, подразумевая под «темпераментом», конечно, кое-что иное. — У меня свой метод, я от него не отступаю. Какие бы события ни происходили в жизни Беспалова, в вашей жизни или любого другого пациента, требования мои должны оставаться неизменными. Только тогда будет нужный результат.

Медведев слушал ее хмуро, как слушал в рейсе капитан-директора.

— Разве я требую от кого-нибудь невозможного? В будничных условиях трудно определить скрытые в человеке силы. Вы говорите, что десять часов непрерывных упражнений — это свыше человеческих сил? Вы, китобои, целые месяцы работаете круглосуточно в две смены! Так что человеческий потолок, как ни странно, трудно измерить. Чем сложнее ситуация, тем он оказывается выше. Виктор Петрович нарассказывал мне о вас чудес, за примером ходить не надо.

Она чуть улыбнулась, вспомнив, очевидно, рассказы брата.

Медведев слушал ее плохо, пропуская слова и целые фразы. Он смотрел, как она говорит, как изгибаются уголки ее губ, он видел след тонкого колечка на ее пальце — сняла перед массажем.

Эта врачиха невыносимо напоминала Олегу Николаевичу, что еще недавно и в нем была такая же, как у нее, свежесть и крепость и что глядел он вокруг таким же взглядом человека, у которого есть свои трудности, но он через них перевалит. Кто Медведев теперь? Зачем рядом с ним сидит женщина? Теперь, когда со старой жизнью было покончено навсегда, начиналась вторая, достойная называться «существованием» и даже «прозябанием», — и потому хотелось, чтобы дали другого лечащего врача, лучше всего мужчину, особенно если тот старый, лысеющий, с коротким дыханием, с носом алкоголика… Пусть бы он мерил пульс… И Медведев раздраженно убирал свою руку, как только врач ее отпускала.

Да и как врач она с первого дня вызвала у него сомнения. Не перехвалил ли ее любящий брат? Действительно ли всемогуща эта женщина? Сидит она рядом с ним, потому что над ней довлеет обещание брату, но нет ей, в сущности, дела до чужой судьбы, а думает она о том, как после утомительной возни в больнице сохранить к вечеру остатки утренней или хотя бы дневной свежести кожи, гладкости лица и поспеть на свидание, о котором еще нужно договориться по телефону. Медведев представлял, с кем, куда и как она направится — ему рисовалось что-то по-московски бородатое, широкоплечее и тонконогое, и тени столиков за окном с фигурами, обращенными друг к другу, и бегущие за стеклом машины улицы, и какие-то книжные полки, и долгие разговоры, все более замирающие, перебиваемые паузой, и потом что-то скучное, привычное, безрадостное, но властное, чему подчиняется женщина…

Нет, рядом с его койкой ей не место. Вот если бы она была маститой сорокапятилетней врачихой, горбоносой, как ее брат, похожей на большую, важную, отяжелевшую птицу… Такому доктору он, пожалуй бы, доверился…

Когда Виктор Петрович, закончив московские дела, пришел с ним проститься, то сказал:

— Скоро встанешь и пойдешь. Сначала пойдешь с корсетом, с пластинками на ногах, чтобы колени не подгибались — крепящий аппарат называется… С палочкой…

— Пойду? У меня ноги не свои.

Виктор Петрович стал говорить о нервных клетках мозга, нервных проводниках, замене одних рефлексов другими, произнес термины «регенерация», «реституция», «компенсация».

Медведев прищурился.

— Ты с сестрой — вы оба — водите меня за нос. Поддерживаете дух. «Психотерапия» называется. Покорно благодарю.

Дверь в палату была открыта. Мимо нее, медленно влачась по коридору, не сгибая колен, с одним костылем в руке прошел какой-то больной. Тапочки на его ногах шаркали по линолеуму.

— На твоем месте лежал один, как ты, по фамилии Позолотин. Выписался. А вот тебе, — сказал Виктор Петрович, — пример из другой палаты. — Он кивнул в сторону коридора.

Олег Николаевич погрузился в размышления.

— Ходить или лежать? — проговорил он. — И это все?

— Летать… конечно… — Виктор Петрович потупился.

— Хотя бы ездить. Я перед рейсом стал мечтать о машине. Думал, возвращусь — куплю…

— Вот и прекрасно! Есть же машины с ручным управлением. Будешь ездить! — Виктор Петрович бодро поднял голову, и его подбородок выдвинулся вперед. — Посоветуюсь с Ольгой, поговорю с корешами… Есть идея.

— Какая?

— Потом. Многое, Медведич, в твоих руках.

— Вот именно. Теперь только в руках…

Друг уехал. Время шло. В палате все чаще держали окна открытыми — и в них, как шар, вкатывался воздух буйного июня, насыщенного листвой, свежестью, соками. В городской природе, как и в сельской, многое запоздало из-за майских холодов, но теперь развернулось и расцвело. А тело, как губка, впитывало это буйство, но — бессильное — не могло им обогатиться. Еще не было жары и духоты, и другие больные — не Медведев и Беспалов — оживали от этого неистовства деревьев за больничными стенами.

— Все, надо выписываться. Погода шепчет: «Бери расчет», хы-хы-хы, — смеялся Слава.