Только теперь тебе пришел в голову вопрос.

— А ключи? — спросил ты, безнадежно взглянув на больничную пижаму товарища. Тоже, как ты, растяпа!

— Мы за ними и заехали.

Он нажал кнопку чужого, очевидно, звонка. Послышались грузные шаги. Дверь приоткрылась, и в щель выглянула угрюмая небритая физиономия.

— Вы кто? К кому? — угрожающе проговорил жилец.

— Не узнаете, Степан Сергеич?

— А! Это ты! — Жилец кивнул, отступил назад и, когда вы вошли, посмотрел на костыли Беспалова. Явно, он был раздосадован тем, что его побеспокоили. Ни о чем больше не спросив, он скрылся в своей комнате.

На стене висел металлический ящичек с телефонным диском. Беспалов набрал какой-то номер — ящичек раскрылся. В руке у Беспалова зазвенели ключи.

— Я вижу, ты не только химик…

— Тот, кто долго живет в коммунальной квартире, приобретает в конце концов какую-нибудь ненормальность. Один запирает в общий чулан весь свой хлам и навешивает замок, другой чинит в своей комнате мотоцикл и время от времени его заводит, третья выливает воду из чужого чайника, чтобы он расплавился на огне, а я, как видишь, тоже левой рукой достаю правое ухо. — И Беспалов завел левую руку за затылок.

Щелкнул замок. Щелкнул выключатель. Вид открывшейся комнаты, похожей на мебельный магазин, тебя удивил. Ты обернулся к Беспалову. У него было ошеломленное лицо. Вы оба потоптались на месте и сели на запыленные стулья.

Если бы не многомесячная пыль, на полу не было бы заметно следов женских туфель. Но в толстой пыли во всех углах комнаты хорошо отпечатались каблучки. Беспалов глядел на них понимающим взглядом, оттого и тебе стало ясно, что если в книжных шкафах нет ни одной книги, на окнах нет занавесок, на столе скатерти, в буфете — посуды, а телевизионный столик стоит без телевизора и лампы висят без абажуров, то, значит, все это теперь в Черноголовке или продано.

— Мне все трын-трава, в сущности, — сказал Беспалов. — Я только не могу видеть это! — И он перечеркнул наконечником костыля каблучный след. — Зря мы зашли. Взяли бы ключи — и в машину. А теперь…

— Тебе помочь встать?

— Оставь! Дай посижу, посозерцаю.

Он сжался еще сильней, чем в машине, и сидел с синевой под глазами, безучастно следя, как, намотав половую тряпку на костыль, ты с силой возишь ею по паркету. Пора было возвращаться в больницу, а то бы ты занялся уборкой всерьез, как будто собирался ночевать. С трудом отодвинув заржавленные шпингалеты окна, ты распахнул его.

Не помогло.

Такая висела пыль, что оба вы расчихались.

Утром тебя разбудил Беспалов.

— Зовут в столовую. Я не пойду: колени ноют.

Ты не стал уговаривать. Река опять неслась без завихрений и остановок. Тобой двигала та особая бодрость, какая бывает в юности, если не выспишься в ожидании счастья. Силы в тебе было столько, что, казалось, ты мог бы схватить Беспалова в охапку, как бы он ни сопротивлялся, и снести его вниз. Ты забыл даже про костыли и вышел в коридор без них, но, когда покачнулся, пришлось возвращаться за ними, держась за стену.

Завтракая, ты досадовал на Беспалова:

«Опять раскис. Видать, моя профессия теперь — главнянька!»

И конечно, тебе пришлось поднимать его с постели, везти в кресле до лифта и силой усаживать в машину.

Ольга Николаевна вышла на звук подъехавшего «Москвича» и, как гостей, ввела вас в свой зеленый особнячок, но тотчас и разлучила — тебя деловито направила к Татьяне Федоровне, а Беспалова — в соседнюю комнату, куда скрылась сама. Пока Татьяна Федоровна крепила электроды, Ольга Николаевна за стеной назидательно повысила голос. Мать прислушалась, покачала головой:

— Чем-то недовольна.

Ты был занят тем, что украдкой разглядывал Татьяну Федоровну, выискивая в ней черты сходства с Ольгой Николаевной, и потому промолчал. Мать и дочь, на твой взгляд, мало походили друг на друга: первая была в молодости, может быть, еще выносливее, крепче, но фигуру имела подростка и никогда, видимо, не была яркой или очень миловидной. И все же какие-то мелочи, замеченные взглядом: приподнятые концы бровей, разрез глаз, как у Ольги Николаевны, — заставляли тебя испытывать волнение от близости старой женщины. Схожесть черт кажется иногда схожестью чувств, а на ясном лице старости легче прочесть свой приговор — и ты со стесненным сердцем поглядывал на Татьяну Федоровну.

Когда сухая, с глянцевитой кожей рука прикасалась к тебе, ты желал, чтобы это означало хоть какое-то к тебе расположение. Когда Татьяна Федоровна произносила: «Так. Хорошо», — ты задумывался над интонацией ее голоса. Помнит ли она о твоем обмороке при встрече с ее дочерью? И что думает?

— Закончили, — сказала она. — Одевайтесь. Вы настолько в порядке, что вам позавидуешь.

— Инвалиду?

— Ну, это я, дорогой мой, инвалид. У-у, вы не знаете, как противно быть старой!

С Беспаловым ты столкнулся в коридоре.

— Не рад, что приехал! — прошептал он. Лицо у него было красным. — Чуть лентяем и киселем не обозвали…

— В следующий раз не поедешь?

— Что?! Обязательно буду ездить.

— У вашего товарища резкое ухудшение, — сказала Ольга Николаевна. — Мало двигается? Безволие, апатия. В чем дело?

Ты не сразу понял, о чем она говорит, так тебя увлекло открытие: волосы у Ольги Николаевны с синевой и оттого ее синие глаза еще синее… И такого же цвета воротничок кофточки под белым, поднятым на груди халатом.

Стоит перед тобой женщина, здоровая, полная жизни и все же нереальная, будто сошла с картины, и странно, что говорит с тобой по-дружески, обладает медицинскими познаниями, сумела вернуть тебе непослушные ноги, а этими руками, созданными, чтобы ими восхищались, массировала твои дряблые, как у старика, мышцы. А еще странно то, что можно с ней говорить, отвечать…

Пока ты не попал в больницу, тебе не казалось странным или необычным разговаривать с женщинами. Но теперь ты словно возвращен к робкому началу чувств. В твои годы это возможно, наверно, лишь как последствие обморока!

— Что? О чем? — спросил ты, приходя в себя. — Ах да!

И ты объяснил.

— Ну ладно. Только без разрешения главврача больше ездить не надо. Лучше уж я договорюсь.

Она набрала телефонный номер.

— Иван Иванович? Здравствуйте. Вас…

Протянуть костыль и нажать им рычажок было делом одной секунды.

И тут ты увидел, что огромные женские глаза сияют холодным светом.

— Зачем вы это сделали?

— Ольга Николаевна! Ну зачем вам и нам осложнения, когда мы можем ездить без осложнений? Мы же ваши больные. Вас вынудили с нами расстаться. Наше право — у вас долечиваться!

Ее глаза лукаво прикрылись веками, уголок рта дрогнул:

— Ого! Вот, оказывается, как все запутанно и странно на белом свете! Ну хорошо. Может быть, потом позвоню… — Телефонный звонок заставил ее взять трубку. — Что? Да, это была я. Извините, Иван Иванович, я хотела попросить у вас один реферат, да мне его уже принесли. Как живу?.. — И она стала вести с Вяловым светскую беседу чуть ли не о погоде, заговорщицки на тебя оглядываясь. Ты заметил, что взгляд ее раздвоился: это были два луча — один отрешенный и бездушный, другой — ласковый и пристальный. И речь ее тоже была двойная — со словами, обращенным к трубке, и к тебе.

Ты сидел, слушал и не слушал ее слова и ловил себя на том, что тебя словно толкает жажда ее близкого присутствия: она должна быть рядом, совсем рядом. Хоть бы она села вот здесь, протянула руку… Ты сказал себе: «Ласки мне! Как ласковому псу. Пес стосковался и наконец видит хозяйку и скулит, негодный. Во мне все скулит!»

Ольга Николаевна продолжала говорить по телефону — и ты не сразу заметил, что это уже не Вялов, а Альберт Семенович, наверно, тот…

Она приложила ко лбу руку, наклонила потемневшее лицо, отвечая:

— С этого бы и начинал. Приготовил мне новость за пазухой на случай плохого с тобой обращения? Продолжай, продолжай. По крайней мере, услышу факт, ничем не смягченный… Откровенно говоря, я этого ждала. Трудно было поверить, что меня поставят во главе Реабилитационного центра: как-то естественнее, привычнее поставить профессора и, главное, нейрохирурга…