Мать внезапно замолчала и долго смотрела на дочь. Глаза ее блестели тем же блеском, что у дочери.

— На глубину — вброд… — вполголоса проговорила она. Дочь расслышала, но не ответила: зазвонил телефон.

Звонили из горздрава. С завтрашнего дня, сказали Ольге Николаевне, вы назначаетесь заведующей городским отделением… Ольга Николаевна растерянно поблагодарила и не нашлась что спросить.

— Диву даешься, как быстро иногда все делается! — воскликнула она, положив трубку. — Завтра… Дай-ка позвоню на работу… Занято… Ой, ты пообедала, мам? Ну, да… Ладно, лечу. Мудрая ты у меня. Промолчишь — и то много скажешь, не то что некоторые…

Ненадолго она задержалась мыслью на «некоторых», пока ехала от «Тургеневской» до «Лермонтовской». Сегодня Альберт Семенович звал к себе на вечерок — для вида, конечно: знал, что откажешься. Отказалась. Потом вдруг предложил посидеть в ресторане: «Убьем тоску», — сказал он. Принять? Не принять? Друг его защитился, будет банкет, но как же мама одна? И лучше б дома выкроить хоть часик для кандидатской. Самой бы давно пора защититься, но куда там! Все больные, больные, отданные часы. «Чересчур деловая, будто гений», — говорит Альберт. Летом отказалась от отпуска, не поехала с ним, о выходных днях тоже забыто. Ему, недовольному своей женой, своей семейной жизнью, нужен ли озабоченный вид еще одной женщины?! Вот уж Альберт-великомученик… Бойся, Ольга Николаевна, бойся! Но что толку, даже если все понимаешь?

Ольга Николаевна вытряхнула кое-какую мелочь из сумочки: все больше медяки на ладони. «Мелочь эта последняя, на троллейбус хватит, обратно — тоже, до зарплаты неделя, надо биться над кандидатской, чтобы не занимать без конца деньги. Ах да, я ведь заведующая! Сегодня, однако, еще придется занять…» И вскочила в троллейбус.

Три дня, пока болела мать, вы, Ольга Николаевна, не показывались на улице Машкова — так ли много, если ухаживаешь за матерью? Даже не звонили ни разу, такой ужас всегда вас охватывает. Ноги у нее неважные еще с войны. В войну сложилось так, что вместе с мужем и вами, трехлетней, мать эвакуировалась на Урал, где должна была забыть, что она физиолог, и вспомнить о других своих познаниях. Она стала экономистом на оборонном заводе. И вот еще шла война и только сдвинулась, схлынула с полей Украины — потребовались новые руки для дополнительных цехов. Татьяну Федоровну послали на Украину вербовать работниц. Как вербовать? Что делать? Да и кого она могла набрать? Тех, кто вырос, будто репейник под небом, в безотцовщине, часто без родительского крова, без матерей, без школы… Девочки, девчонки, подросшие за четыре диких года, с психологией беспризорниц, изломанные оккупацией, все здоровые, как могут быть физически здоровы украинки, даже вскормленные на одной картошке. Таких-то было много! И нужно было везти их в теплушках через всю страну, и кормить, трясясь и охраняя целый чемодан денег, и довезти до места, а ведь любая из них могла прибить худую, недоедающую, пусть и двужильную женщину. Эта отчаянная орава девок, которую она все-таки выгрузила на уральской станции, уже через год смогла переродиться среди новых людей: все повыходили замуж, нарожали детей, стали прекрасными семьянинками… Татьяна Федоровна называла потом эту свою поездку «походом на глубину вброд, не боясь, что накроет с головой». Только с ногами случилось тогда несчастье — обморозила: валенки у нее стащил кто-то из девчонок, и последние десять лет этот случай, столь мизерный на весах минувших бедствий, все чаще и чаще аукается, и только рукам дочери еще удается делать какие-то чудеса.

Три дня — малый срок. И вы не предчувствуете никаких перемен, Ольга Николаевна, за быстро мелькнувший промежуток. Но перемены вас ждут — и вы входите в привычные ворота больницы, ловя слухом какие-то новые звуки, угадывая по ним суету, ералаш. Они вас не очень тревожат, пока не войдете в здание и не увидите, что по коридору везут каталку с вашим больным. Вы удивленно останавливаете санитара, даже хватаетесь за ручку каталки. Накрытый одеялом, улыбается больной Позолотин — жизнерадостный человек.

— Что вы мне, доктор, разъясняете? — сказал он как-то, самим тоном показывая, что он просто веселый собеседник и на него обижаться не следует. — Есть всего три болезни на свете: простуда, лихоманка и надсада.

— Ну, в данном случае…

— В данном случае тоже надсада. Я не учел сопромата своего хребта. Кроме того, когда я поднял чересчур большую тяжесть, то еще споткнулся и брякнулся…

Позолотин выздоравливал быстро: травма оказалась не слишком тяжелой, главное же его лечил собственный характер. И сейчас видно: он ждет вопроса, чтобы удачно ответить. Но вы спрашиваете не его, а санитара:

— Куда катишь? Что это тут творится? Кто это своевольничает?

Позолотин открывает рот.

— Помолчите! — обрываете вы его.

Санитар, медлительный в разговоре, с запинкою отвечает, что так распорядился главврач, что сейчас он куда-то уехал, вызвали, что будут что-то рушить, расширять, пробивать, соединять, подстраивать. Все с сегодняшнего дня.

И уже начали…

Вы смотрите, как увозят Позолотина. Незримый пожар идет по больнице! Эвакуация! Переносят койки, передвигают, перевозят ваших больных, освобождают ваши помещения — две тесные, правду говоря, невозможно тесные палаты. Все это тысячу лет назад пора было переделать, расширить за счет подсобных помещений или даже пристроек к зданию — да и собирались, давно собирались, так давно, что уже забылось. И вот, пожалуйста, с бухты-барахты, уже первые рабочие оббивают штукатурку, и кто-то ставит крепежные стойки, упирая их в потолок, и прораб раскомандовался, не обращая на вас внимания. Было когда-то: намечалось на время переделок переместить ваших больных в дворовый флигель, где помещались кое-какие службы и маленькая лаборатория Татьяны Федоровны. Но еще два года назад там лопнули трубы, был потоп, флигель пришел в аварийное состояние. Он был так стар, что не имело смысла ремонтировать. И сломали.

Теперь вашим больным деваться некуда — остается их расселить по разным палатам. Вам, конечно, неудобство. Еще неудобнее больным — и тем, кого «уплотняли», и тем, кого вселили. Травма спинного мозга — не только тяжелое зрелище для других, но и особый быт пострадавших, особый уход за ними и постоянная их физическая тренировка. Больной Позолотин шутит, что есть всего два способа лечения всех болезней: подобное подобным и противное противным. Однако и он затрудняется классифицировать, что это такое, когда сам по восемь-девять часов в сутки своими здоровыми руками сгибаешь и разгибаешь свои же парализованные, онемевшие, ставшие чужими ноги. Даже смотреть со стороны утомишься… И что же, поместить новую больную, болгарку, в набитую людьми палату?

Так уж ведется в вашей жизни — вы это давно заметили: одной рукой обстоятельства что-то дарят, другой — отнимают, соблюдая некое равновесие. Не вознесешься!.. Сегодня Татьяна Федоровна сказала потихоньку одну фразу насчет «глубины» и «брода». Это старая история — она из вашего детства. Но и сейчас ярка в памяти.

Вы помните себя у реки. Вам десять лет. Вас почему-то не взяли на другой берег, и в обиде на отплывающего на лодке дядю Веню, не умея плавать, вы бросаетесь в реку, идете вслед, и взрослые сидя там, в лодке, шутят, глядя на вас, и дядя Веня продолжает грести, немного сердясь, приказывая вернуться домой, к матери, а то вымокнешь и потом выпорют.

— Я!.. Я все равно! — ревя. — За вами! Я вброд пойду!

«Вымокнешь!» — «Нет, не вымокну!» — рассердись, выскочили вы на берег, сбросили платьице — и в воду голая. Вы шли с еще большей обидой за то, что голая, и уже не ревя. Когда взрослые обернулись, вы уже захлебывались, продолжая идти. Виднелись ваша макушка и руки над водой — машущие. И мать, прибежав на берег, кричала в голос.

«А, это та девочка, что на глубину вброд пошла!» — стали говорить про вас.

…Воспоминание брызнуло светом в глаза, и вы, Ольга Николаевна, смешливо прищурились: