— С Леной нормально, — бодро ответил он. — Два раза в неделю — по средам и воскресеньям — пишу ей. Она отвечает.

— Как по графику. О чем же ты ей пишешь?

— Обо всем: о жизни, о службе и о любви в том числе.

— О любви по графику?

— Не задирайся. Ничего тут плохого не вижу. Я человек обязательный, все делаю по часам. — Он оттянул рукав кителя и взглянул на циферблат. — Ну, мне пора. Время. Перед вечерней проверкой надо успеть почистить сапоги. Забрызгался я тут у тебя. Да, ты это будешь?

В тарелке остались две котлеты, Валерий переложил их хлебом и вынул из кармана кусок газеты.

— Если не будешь, то я заберу, угощу Буралкова.

— Сержанта?

— Конечно. Все мы люди, — и он крепко сдавил мне пальцы. — Я почапал. Бывай.

Валерий ушел, но приподнятое настроение не покидало меня. Хороший у меня друг. С ним и служить легче.

После чистки картошки я до трех часов ночи скоблил жирные после солдатских щей котлы, вымыл в главном зале пищеблока пол. Работы хватило до самого утра.

Когда я вернулся в казарму, она была пуста. Только в коридоре перед тумбочкой с телефоном скучал дневальный. Остальные солдаты и сержанты были на завтраке в той самой столовой, из которой, еле передвигая ноги, я только что притащился. Теперь я каждой клеточкой своего тела прочувствовал, что такое один наряд вне очереди на работы.

Я подошел к своей кровати. Одеяло было натянуто ровно, как на гладильной доске. Три светлые полоски на нем аккуратно совпадали с полосками одеяла соседа. Снежной глыбой возвышалась подушка. Посредине, сложенное треугольником, белело вафельное полотенце. Как для показных занятий заставлял нас ежедневно заправлять постели прапорщик Чукавин. На такую кровать не то что лечь, рукой притронуться боязно, но у меня так болели ноги, руки, ныла спина, что я решил прилечь минут на десять, пока никого нет. «Как только я услышу топот сапог по лестнице, — решил я, — быстро вскочу и поправлю одеяло!»

Ах, какое блаженство ощутить под собой мягкий матрац на гибкой пружинной сетке! Только сейчас я почувствовал, как устал, но было и удовлетворение — выдержал. Сейчас придет из столовой Валерка, хлопнет, как обычно, меня по плечу и скажет: «А ты молодец. Из-за меня подзалетел». И вдруг я увидел Валерия, но был он не в форме, а в своей белой спортивной курточке. Он тряс меня за плечо и издавал какие-то резкие, словно крики ночной птицы, звуки…

— Встать! Кому говорят? С ума сошли? В обмундировании, сапогах на постель! — дошел до меня наконец голос Буралкова.

Отрешенный от действительности, ничего не соображая, я вскочил с кровати, увидел злое лицо своего командира отделения и все понял: заснул!

— Еще одно взыскание захотели? И так отделение подвели. Хорошо, что никто не видел! — Буралков настороженно озирался по сторонам.

— Так он же всю ночь вкалывал, товарищ младший сержант, — вступился за меня Копейкин.

Вот уж чего я от него не ожидал. Сказал бы это Валерий — другое дело.

— А вас не спрашивают! — осадил его Буралков. — Лейтенант Степанов… Он из-за Ковалева до самого подъема в классе просидел! Понятно?

Я стоял не поднимая глаз. Кругом виноват. Скорей бы подошел Валерка. Но где он? Все отделение в сборе, а его не видно.

— А где… где Абызов? — Спросонья голос мой был хриплым.

— Не вынесла его тонкая душа разлуки с тобой, — морща короткий, в веснушках нос, проговорил Копейкин. — Захворал.

— Нет, я серьезно.

— А он и говорит серьезно. В госпитале ваш друг, — сказал Буралков каким-то бесстрастным обыденным тоном, как будто каждый день кого-либо из нас клали в госпиталь.

— Как — в госпитале? — тихо спросил я, с недоверием вглядываясь в лица стоящих вокруг людей. Не шутят ли? Не разыгрывают? Но нет, все были серьезны. — Что с ним?

— Аппендицит. После вечерней проверки прихватило.

— Аппендицит?! — Я стал лихорадочно расправлять под ремнем складки, собираясь бежать в госпиталь. — Товарищ младший сержант, разрешите к нему! Я мигом!

— Никуда вы не пойдете. В госпиталь сейчас не пустят. — Буралков, чего с ним никогда не было, положил мне на плечо руку. — Операция прошла успешно. Лейтенант узнавал. Спокойствие, Ковалев, спокойствие.

Спокойствие… Мне бы хоть чуточку спокойствия нашего командира отделения.

— В субботу, — продолжал младший сержант, — и сходите. Передачу какую-нибудь снесете. Хорошо? А сейчас почистите сапоги. Три минуты до развода осталось. Еще успеете. А вы, рядовой Копейкин, поправьте постель Ковалева, помогите товарищу.

Субботы я еле дождался. Ночь спал плохо, крутился на матраце чуть ли не до утра. После завтрака и построения на работы терпение мое готово было лопнуть. Я хвостом ходил за младшим сержантом Буралковым, демонстративно поглядывая на часы.

Наконец он махнул рукой:

— Ладно уж, идите. Полы в казарме мы и без вас вымоем.

«Прав Валерка. Покладистый, оказывается, Буралков человек, — впервые подумал я так о сержанте, — и даже душевный. Правда, временами».

Ко мне вразвалку подошел Федор.

— На, мы тут скинулись. — Он неловко всунул мне в ладонь трешницу. — Зайди в военторг, купи что надо. От нас.

— Не надо. Деньги у меня есть. — Я пытался вернуть три рубля. — Родители вчера прислали. Десятку.

— Это от отделения. Святое дело. Обидишь.

— Держите увольнительную. Лейтенант Степанов выписал! — Сержант протянул документ.

— Степанов? — Я поморщился, вспомнив сожженный тренажер. Вот уж не думал, что он даст мне увольнительную записку.

Не чувствуя под собой ног, я кинулся в магазин военторга и накупил конфет, две пачки вафель, банку болгарского сливового компота и крупных желтых лимонов. Я особенно радовался, что удалось достать лимоны. Их очень любил Валерий. Помню, еще в эшелоне, когда нас везли в часть, он нет-нет да извлекал из спортивной, с фестивальной эмблемой сумки лимон и ел его прямо с кожурой. У меня сворачивало скулы только от одного вида, как он их ел, а Валерий даже не морщился. Предлагал он лимон и мне, но без сахара я есть отказался. Теперь в бумажном кульке я нес целый килограмм.

Возле серого трехэтажного здания госпиталя произошла заминка. Бумажный пакет порвался, и лимоны, словно желтые мячики, покатились по земле. Я нагнулся, чтобы их подобрать, и услышал над собой тоненький, как колокольчик, смех. Поднимаю глаза — девчонка, вернее, хорошенькая девушка в белом халате. На голове накрахмаленная шапочка с вышитым красным крестиком. Под белым срезом шапочки глаза, яркие, влажные, и искорки в них не то от солнца, не то от смеха. Собираю лимоны и злюсь на девчонку — чего смеется? А она присела на корточки рядом, так близко, что можно дотронуться рукой, и давай помогать. Потянулись мы за лимоном, и наши пальцы встретились. У меня даже дух захватило от этого нечаянного прикосновения. Отдернул я руку, да так резко, что лимоны снова просыпались, а девушка пуще прежнего заливается смехом: «Какой вы неловкий».

Голос у нее певучий, ласковый, но я буркнул что-то невразумительное — просил я ее, что ли, мне помогать? Неловкий… Посмотрела бы, как я стометровку на стадионе бегаю. Чуть-чуть до разряда не дотягиваю, но осенью разряд у меня будет.

Собрали мы лимоны, глянул я на девчонку сердито и пошел к дверям вестибюля. Даже спасибо забыл сказать. Надо было бы ей хоть лимон дать за помощь, но я поздно сообразил.

В регистратуре мне сказали номер палаты и дали белый халат. В длинном, пахнущем карболкой коридоре я отыскал дверь с цифрой «12», вошел и остановился на пороге, осматриваясь.

— Привет, дружище! — услышал я голос Абызова.

На кровати, что стояла у самого окна, я увидел бледное лицо Валерия. Он помахал рукой:

— Давай сюда.

— Валерка! — вырвался у меня радостный крик, и вся палата пришла в движение, заскрипев пружинами кроватей. Несколько голов повернулось в мою сторону.

Я кинулся к окну, зацепив по дороге стул.

— Да тише ты, суматошный! — осадил меня круглолицый парень с узкими монгольскими глазами, который лежал недалеко от двери. В нем я признал старослужащего солдата нашего подразделения Кашубу. Знал я его плохо, дежурить мы ходили в разные смены, сталкиваться близко не приходилось. — Не видишь?