Пауза разрядилась негромким стуком. Это поднятая НКВДшником с зеленого сукна папка легла на стопку таких же бордово-красных документов.

— Доложите о вашем сегодняшнем вылете, товарищ лейтенант, — медленно, явно работая под манеру Вождя, попросил хозяин.

Павел кратко доложил о сбитых самолетах. И замер, ожидая реакции.

— Вот как? — удивленно поднял брови особист. — Так вы герой? А вот у меня есть сведения, что во время совершения вылета в составе эскадрильи, вы, нарушив руководящие документы, устав РККА и Директиву Верховного Главнокомандующего, покинули свое место в боевом порядке. А следовательно, совершили дезертирство. И подлежите суду военного трибунала. По законам военного времени. Он замолчал, глядя, как меняется лицо офицера.

— Что молчишь, гнида? — внезапно сорвался на крик опер. Впрочем, крикнул не в сердцах, а, скорее, по обязанности, потому как закончил вполне мирно: — Вот рапорт твоего командира. А это «объяснительные» твоих товарищей, которых ты предал и бежал. Пока они кровь проливали… — тут «летехе» наскучило играть спектакль. Он опустился на стул, нахлобучил фуражку на реденькую шевелюру, отчего уши смешно оттопырились, и он стал походить на огородное пугало.

— Сдать оружие, — приказал «контрик» уже вовсе обычным голосом. И крикнул, обращаясь за дверь: — Иванов, зайди.

В дверях возник хмурый старшина. Он, набычась, уставился в спину Говорова и явно был готов к немедленным действиям.

Холодной рукой Павел вынул из кобуры пистолет, запасную обойму, и аккуратно уложил все на папку, якобы хранящую рапорта на его, Говорова, дезертирство.

— В карцер пока закрой, после на гарнизонную гауптвахту отвезем, — распорядился лейтенант, убирая оружие в обшарпанный сейф. Рукав его гимнастерки вдруг зацепился за дверцу, и на открывшемся для глаз арестованного запястье показалась замысловатая узорчатая татуировка. Змея, свернувшись кольцом, кусает себя за хвост. И вязь непонятных букв. Заметив взгляд, опер дернулся, убирая руку, и скомандовал старшине: — Увести арестованного.

Старый подвал, громко названый карцером, встретил затхлым сумраком. — Снаряжение позвольте, — старшина, не рискуя хамить, пусть и арестованному, но офицеру, дал понять, кто сейчас главнее. Павел, ничего не соображая от быстроты произошедшей метаморфозы, расстегнул ремни.

"Сейчас доложат командиру, и все прояснится", — попытался успокоить он себя. Однако уже засосало под ложечкой в недобром предчувствии. Больно часто в предвоенные годы звучали глухие рассказы о ночных арестах врагов народа.

"А ведь, формально, НКВДшник прав, — мелькнула паскудная мыслишка. — Вышел из строя, бросил командира звена, нарушение летного устава явное. Но это же глупость. Нарушил, ладно, арестуйте, гауптвахта для того и придумана. А причем тут… Я же в бой пошел, а не назад. Странно? Может план у них по дезертирам горит?»

"А вот наколка у лейтенанта интересная, — вспомнился Говорову странный «партак» оперативника. — Не положено ведь?»

Он всмотрелся в темноту: "Ох ты, как здесь сидеть? Тут и стоять невозможно".

— Входи, орелик. Чего застыл, как не родной? — прозвучал из глубины надтреснутый баритончик.

— Кто тут? — Паша вздрогнул.

— Кто-кто, хвост от пальто, — разухабистый голос напомнил о заполонивших улицы в последний мирный год блатняках.

Лейтенант напрягся, собираясь дать отпор урке.

— Да не журись, босота, — добродушно хохотнул обитатель подвала. — Мы с тобой здесь оба арестанты, чего ты? Садись вот на ящик. Сейчас огня запалю.

Чиркнула спичка, и затрепетал слабый огонек коптилки. Из темноты выплыл низенький потолок, кирпичные стенки, заросшие плесенью. И невысокий мужичок в пиджаке и характерной кепочке-шестиклинке. Рубашка апаш, куча значков на широком клетчатом обшлаге. — " Точно уголовник, но что он тут делает?»

И словно отвечая на немой вопрос, парень приподнял кепку. Оттопыренный палец и задорная улыбка. Сверкнула сталь фиксы.

— Жора. Кличка «Маленький», — представился человечек. — С Бобруйской кичи немцы выпустили, живи не хочу. Так нет, патриот хренов, решил на восток уйти, вот и дошел. Повязали. Свои и взяли… Уже в тылу. Шпионаж лепят, — попросту объяснил новый знакомый свой статус. — Верь не верь, а вот он я, — и добавил: — А ты, смотрю, козырный. Летчик? Чего ж в трюм-то? Али Родину продал? — от легкости, с какой произнес сокамерник страшные слова, бросило в жар.

Офицер вскочил, норовя ухватить провокатора за шиворот. Однако не рассмотрел брошенную на пол рванину, запутался и чуть не упал.

— Ладно, ладно. Молчу, — босяк отодвинулся. — Вижу, идейный. Ты не гоношись. Вспомни, что и тебя не на курей бабкиных разводят. Ведь так? Ну представь, что и я не предатель. Может такое случиться? Воот. А то сразу.

Павел немного успокоился и вернулся на место, замер, осознавая свое положение. А и верно. Скажи я кому. Мол, по ошибке. Что подумают? Отмазывается, скажут, подлюка. Глаза отводит. Органы не ошибаются. Сам ведь сколько раз слышал.

Нехотя произнес: — лейтенант Павел Говоров. Истребитель.

— Бывший, — пробормотал из угла собеседник.

— Чего? — опешил офицер.

— Бывший, говорю, истребитель, — объяснил Жора. — Мы ведь с тобой, соколик, за НКВД сидим. Так что? По закону военного времени, меня в расход, тебя уж, как повезет. Или в могилевскую губернию, или в лагерь. А после зоны назад хода нет. Кто изменнику самолет доверит?

— Да я ж не виноват совсем. Какое дезертирство. Три «мессера» завалил. Как же?

Павел обхватил голову руками, начиная сознавать, что все это всерьез.

Понемногу отчаяние поутихло. Лейтенант вскинулся и завертел головой, осматривая уголки подвала.

— Дохлый номер, — жиган затянулся папиросой и разогнал вонючий дымок. — Я прошмонал. Голые стены.

— Так и сидеть? Ждать? — лейтенант вздохнул. — Глупо.

— Жизнь — штука несправедливая, — протянул сосед, — хотя бы тем, что конечна.

— Ого, да ты философ? — нашел силы усмехнуться пилот.

— Станешь тут… На зоне сейчас столько умных людей, куда твоим университетам. Только слушай.

— Много сидел? — поинтересовался от нечего делать летчик.

— Сидел, бежал, да на вокзал, — отговорился шуточкой сосед. Помолчал. — Да было дело, — уже серьезно отозвался он, поправляя фитилек. — Нам не сидеть никак невозможно. Урка в тюрьме дома, на свободе в гостях.

— Не понимаю. Это как-то неправильно. Разве можно к тюрьме привыкнуть? — Павел, не имевший дел с блатными, не мог постичь психологию вора.

— А мне выбор был? — Жора подсел ближе. — Я сам с двадцатого. Отца в тридцать третьем НКВД взял. Мамка померла, через год. Беспризорничал. А оттуда одна дорожка — по этапам, по централам… День прожил, скажи спасибо. Вот и на фронт потому не забрали. У тебя, говорят, судимость непогашенная. Да я и не рвался. Прости за прямоту. Без меня есть кому…

— Да ты контра?.. — не зло, скорее, недоуменно, протянул Павел.

— Сам ты «контра», а я "социально близкий". Понял? Товарищ Сталин так и сказал: "Уголовник — это тот же пролетарий, только еще несознательный".

— Ой, брешешь, — не поверил Говоров. — Чтобы Он так сказал? Брешешь.

— Ну-ну. Вот если повезет, и тебя в ближайшем лесочке в распыл не выведут, а по трибуналу на четвертной пристроят, тогда и поймешь, кто такие уголовники, — парировал Жорик.

Содержательную беседу прервал ужин. Старшина приоткрыл дверь и поставил на пол два котелка с горячим.

— Лопайте. Да быстро, а то посуду сдавать нужно, — поторопил он заключенных.

Павел брезгливо попробовал жидкий супчик. Вонючая капуста, несколько полусырых картофелин.

— Да, уж. Не офицерская столовая, — рассмеялся жулик, сноровисто работая ложкой. — Ты давай, давай, не тяни, а то он, если не успеешь, утром вообще не даст.