И больше всего меня убивало то, что Бен и Кортни окажутся на стороне тех, кто станет на нас давить!

Я дошел до автостоянки и огляделся. Там, поодаль, окаймленная яркими пятнами света, высилась ограда. Я ее ни разу не видел снаружи, если не считать дня моего возвращения из Европы. Но тогда было так много отвлекающего вокруг — толпы народа, забитая до отказа стоянка, лотки с сосисками, продавец шаров, — что я почти и не увидел самой ограды.

Но теперь я разглядел ее во всей присущей ей гротескной потусторонности и попытался вспомнить, как же это место выглядело раньше? До того, как здесь началось все это строительство?

Стоя здесь, я остро ощутил свое одиночество и потерянность. Я был человеком, лишившимся дома. И не только той старой фермы, но и Мастодонии, которая тоже стала мне домом!

И я понимал, что потеря Мастодонии — это лишь дело времени. Она будет потеряна, а с ней и каменный дом, и множество его каминов… Дом, который задумала построить Райла и о котором мы с ней проговорили столько ночей!

Райла. Я подумал о Райле, о моем неповторимом «приблудном толкателе», который так хотел разбогатеть! Но теперь, только что, она сделала свой выбор, ничуть не колеблясь! Выбор между Мастодонией и кругленькой суммой в два миллиона баксов в год…

Ты обманщица, сказал я мысленно, ты просто вруша! И вся эта твоя «деловая хватка» — только поза.

Когда дело подошло к развязке, ты отринула позу и сделала истинный выбор!

И для меня она, Райла, все еще оставалась, несмотря ни на что, несмотря на столько прошедших лет, все той же девчонкой, которую я так любил тогда, во времена раскопок в Малой Азии…

Той девушкой, чье личико было вечно запачкано из-за того, что она постоянно потирала свой облупленный на солнце, свой упрямый вздернутый носик грязной ладошкой…

…Миоцен, подумал я. А почему же мы не получили этот миоцен? Почему я не попросил Лика соорудить дорогу в миоцен много дней назад? Ведь теперь, когда она понадобилась, все уже давно было бы готово… И, если бы у нас теперь был миоцен, то даже после ухода Лика мы бы смогли спасти Мастодонию!

А Лик? Он теперь всего лишь воспоминание. Он больше не улыбнется мне из кроны дерева. Он наконец узнал, кто он есть и кем станет…

«Лик, — сказал я ему, — мой давний, мой старый друг! Я желаю тебе добра, и мне будет так не хватать тебя здесь!»

И мне внезапно почудилось, что я снова с ним! Снова становлюсь единым целым с Ликом, как бывало столько раз прежде, когда он заключал меня в собственную личность, чтобы я увидел то, что видит он, и узнал то, что знает он.

…Узнал то, что знает он…

Узнал, даже если я не смогу это понять разумом до конца.

Знать то, о чем он мне никогда прямо не говорил, осознавать даже не вполне понятные мне вещи, те, которые он мне показывал!

Такие, как, например, уравнения времени…

И вдруг, подумав об этих уравнениях, я вновь их увидел. Я увидел эти «уравнения времени» в точности такими, какими он мне их показывал. Я смотрел на них его глазами и знал, как мне надо их свести воедино, как их надо применить!..

Миоцен, подумал я, удаленный от нас на двадцать пять миллионов лет назад… И уравнения сошлись друг с другом, и я сделал еще что-то, необходимое для построения дороги времени в этот самый миоцен…

…Я вышел из оболочки Лика, и он исчез. Я больше не находился внутри него. Я не глядел больше сквозь его глаза. Но эти уравнения… уравнения… они ведь означали, что… И я понял, что уже потерял их и больше не осознаю их смысл, их взаимные сочетания, способы их приложения к силовым полям. Я это потерял, даже если только что и владел им. Я теперь снова был глупым человеческим существом, осмелившимся возмечтать о построении дороги времени с помощью информации, которая была в меня ненадолго вложена без ясного истолкования, просто так, в виде дара от того, кто теперь в далеких звездных мирах числился богом…

Я почувствовал, что меня трясет. Пытаясь распрямить плечи, я тесно сжал ладони, чтобы хоть немного унять дрожь.

Ты, проклятый дурачок, сказал я себе, ты совсем спятил, запсиховал в самом классическом понимании слова. Ну-ка, возьми себя в руки и сообрази, что ты собой на самом деле представляешь!

И все же… и все же… и все же…

Пока я себя так изничтожал, я сделал несколько шагов вперед, пробуя, а не появился ли этот дурацкий временной туннель?

Но ты же сам видишь, сказал я себе. Нет никакого миоцена!

…Я прошел еще пару шагов и увидел, что я в миоцене…

Солнце находилось на полпути к закату, и тугой бриз с севера рябил буйно разросшиеся травы. Под холмом, в четверти мили от меня, пасся титанотерий, эта неуклюжая тварь со смешным тупым разветвленным рогом, торчащим над его носом. Он перестал жевать и уставился на меня, угрожающе заревев.

Я осторожно повернул назад, ступая по своим же следам, и вернулся на бенов паркинг.

Не сходя с места, я наклонился, снял туфли и поставил их одну за другой, стараясь точно пометить вход в туннель.

Потом, в одних носках, я обошел стоянку и вытянул несколько стальных стержней из разгородок, разделяющих места парковки машин. По пути я подобрал еще булыжник размером с кулак и с его помощью забил стержни в землю, вдоль дороги в миоцен.

Сделав это, я сел на землю, чтобы обуться.

И вдруг ощутил страшную усталость.

Мне так хотелось найти в себе хоть какое-то чувство торжества или ликования, но ничего такого я не ощутил. Я всего лишь испытывал благодарность и начинал обретать покой.

Теперь я знал, что все будет в порядке. В полном порядке, если мне удалось все же соорудить этот туннель в миоцен. Раз я это сделал, то, значит, сумею построить и любой другой туннель… Конечно, не я сам по себе, такой, как сейчас. Но если я снова войду внутрь Лика…

Я довольно долго провозился с надеванием туфель. Мне в них что-то ужасно мешало! Но наконец я с ними справился, встал и пошел к воротам ограды.

Мне предстояло сделать нечто очень-очень важное.

Я должен был как можно скорее сообщить Райле, что мы с ней сохранили свою Мастодонию!

Чердачный гоблин наблюдал исподтишка за монахом, а тот не сводил глаз с книжника, который, не подозревая, что за ним следят, пытался извлечь из-за корешка старинного фолианта какой-то свиток. Гоблин ненавидел монаха и, надо сказать, имел к тому достаточно оснований. Монах же не испытывал ни к кому на свете ни ненависти, ни любви; он отличался завистливостью и склонностью к фанатизму. Поскольку час был поздний, помещение библиотеки пустовало. В нем царила тишина, лишь скреблась где-то в укромном уголке мышь. На столе, за которым сидел книжник, догорала свеча.

Книжник сунул манускрипт за пазуху, поднялся, поставил фолиант обратно на полку и затушил двумя пальцами свечку. Бледный лунный свет, проникавший внутрь сквозь высокие, от пола и чуть ли не до стропил, окна, замерцал на переплетах многочисленных томов. Книжник осторожно двинулся к выходу. Монах постарался поглубже спрятаться в тень и не сделал ни малейшей попытки остановить книжника. Исполненный ненависти к монаху гоблин озадаченно почесал затылок.

Когда в дверь постучали, Марк Корнуолл ел хлеб с сыром. В маленькой комнате было холодно; в очаге потрескивали дрова, но тепла от них исходило всего ничего. Корнуолл встал, стряхнул с куртки крошки сыра и открыл дверь. На пороге стояло весьма странное существо — крошечное, не более трех футов ростом, худое и сморщенное. Из-под поношенных кожаных брюк виднелись босые, густо заросшие шерстью ноги. Наряд существа дополняли старенькая рубашка из алого бархата и остроконечный колпак.

— Чердачный гоблин, — представилось существо. — Могу ли я войти?

— Разумеется, — ответил Корнуолл. — Я слышал о тебе, но, признаться, всегда считал тебя выдумкой.