— Сегодня тепло, — ответил я.

— Но там, наверное, выпала роса, и ты можешь промочить ноги.

— Да ладно, все будет в порядке, — возразил я. — Я не собираюсь быть там долго.

Ночь была почти по-дневному светлой. Прямо над моей головой сияла огромная золотая луна. В мягком лунном свете мой двор казался словно сошедшим с японской гравюры. В ночном воздухе густо благоухали гроздья сирени.

Отчаянное кудахтанье все еще не утихало. В углу у курятника рос большой куст махровых роз, и я прямиком направился к нему, стараясь ступать неслышно по мокрой, отяжелевшей от росы траве. Она была холодна, как и предупреждала Райла, но у меня почему-то возникло ощущение того, что лиса находится вовсе не в курятнике, а притаилась именно в розах. Вот я и шел к этому кусту с ружьем наизготове. Было глупо так думать, убеждал я себя. Лиса либо еще в курятнике, либо уже улизнула, но уж никак не прячется в клумбе! Но неведомое чувство все же гнало меня к розам. И ощущение это, почти превратившееся в уверенность, заставляло меня одновременно удивляться тому, что я знаю, где лиса, и тому, как это возможно знать…

И в тот самый момент, когда я додумал это до конца, все мои мысли и все удивление куда-то улетучились. Из розового куста на меня пристально уставился лик — «Кошачий Лик» с усами, совиными глазами, усмешкой! Он глядел на меня не мигая, и я никогда не видел его раньше так ясно и в течение такого продолжительного времени. Все прежние мои впечатления о нем были не более чем о мимолетных промельках. Но теперь лик этот был отчетлив, он завис в розовом кусте, лунный свет до мельчайших подробностей выявлял все его черты, вплоть до каждого волоска усов. И, несомненно, я разглядел его усы впервые. Раньше у меня было лишь общее впечатление, смутное понятие о них, но ничего столь ясного.

Завороженный и напуганный, но более завороженный, чем напуганный, и совершенно позабывший о лисице, я медленно продвигался вперед с ружьем наизготове, хотя и знал, что не пущу его в ход. Я был теперь совсем близко, и что-то подсказывало мне, что ближе, чем следует. Но я все же сделал еще один шаг и оступился, или мне показалось, что оступился.

Когда я восстановил равновесие, розового куста уже не было и не было никакого курятника.

Я теперь стоял на отлогом склоне, покрытом низкорослой травой и лишайником, а близ вершины холма высилась березовая роща. Ночи больше не было. Светило солнце, но лучи его грели мало. И Кошачьего Лика не было тоже…

Позади себя я услышал глухое тяжелое шарканье и обернулся. То, что шаркало и топало, стояло неподалеку и имело десять футов в высоту. У него были блестящие бивни, а между ними свисал хобот, медленно качающийся из стороны в сторону, подобно маятнику. Существо это находилось всего в каких-нибудь двенадцати футах и двигалось прямехонько на меня.

Я побежал. Я понесся вверх по склону, как затравленный заяц. Если бы я не мчался так рьяно, этот мастодонт просто протопал бы по мне! Он не уделил мне никакого внимания, даже не удостоил взглядом. Он очень спешил, осторожно передвигая в пространстве свою массу и переставляя ноги с какой-то тяжеловесной грацией.

«Это мастодонт, — сказал я себе. — Господи помилуй, это же мастодонт!»

Мои мысли словно зациклились на этом названии. Мастодонт, мастодонт, МАСТОДОНТ — ни для чего больше в голове не оставалось места, только для этого слова. Я стоял спиной к березовой роще, и в голове, словно пронзая ее иглой, снова и снова звучало это слово. Между тем животное топало по ландшафту, заворачивая от холма вниз к реке.

Сперва, подумалось мне наконец, был воющий Баузер с фолсомским дротиком в ноге, а теперь вот я! Каким-то образом я переместился и, как это ни смешно, в том же направлении, что и Баузер!

И вот я здесь торчу, думал я, смешная фигурка, одетая лишь в пижаму и пару стоптанных шлепанцев, да еще с легкой двустволкой!

Временной туннель забросил меня сюда — то ли это широкая дорога, то ли тропинка во времени? Но как бы там она ни называлась, а во всех моих горестях замешан тот чертов Кошачий Лик, так же, как он, несомненно, замешан и в шляниях Баузера во времени! Озадачивало то, что ни малейшего намека ни на какую временную тропу не было и в помине, когда я находился на расстоянии всего в один фут от Лика. Но, подумал я, а какие предупреждения об этом хотелось бы тебе иметь — дорожные знаки или хотя бы легкое мерцание в воздухе, что ли? Но никакого мерцания, я был абсолютно уверен, не наблюдалось!

Размышляя обо всех этих вещах, я подумал и еще кое о чем. Оказавшись здесь, я должен был как-то отметить то самое место, где стоял вначале, ибо только тогда у меня был бы хоть какой-нибудь шанс на возврат в мое собственное время. Впрочем, говорил я себе, вряд ли это так уж возможно было бы совершить. Но, как бы там ни было, теперь уж никаких надежд на то, чтобы отметить «место прибытия», не осталось. Я так был напуган, когда дал стрекача, завидев мастодонта! И теперь вряд ли отыщу эту исходную точку.

Я пытался успокоить себя тем, что Баузер ведь тоже попутешествовал в прошлое и все же вернулся назад! Значит, возвращение не так уж невозможно, говорил я себе. Раз смог Баузер, смогу и я. И все же я ни в чем не мог быть уверен. У Баузера могло сработать обоняние при поисках временного туннеля, человеку же этого не дано.

Однако просто стоять здесь и сокрушаться вряд ли имело смысл. Это не могло ни решить проблему, ни хотя бы что-нибудь прояснить. А если я не смогу найти дорогу обратно в свое настоящее и мне придется здесь остаться навсегда, то не лучше ли осмотреться? Так я и сделал.

В том направлении, куда двигался мастодонт, в миле отсюда или около того, виднелось стадо, состоящее из четырех взрослых особей и одного детеныша. Тот мастодонт, который чуть было не прогулялся по мне, спешил присоединиться к ним.

Это плейстоцен3, сказал я сам себе; но, насколько я углубился в плейстоцен, определить было трудно.

Хотя сам рельеф местности оставался тем же, но вид ее был существенно отличен от привычного, ибо не было вовсе лесов. Вместо них простирались травянистые пространства, отчасти смахивающие на тундру. На них кое-где виднелись рощи берез и каких-то хвойных деревьев. Лишь вдоль реки глаз мог смутно различить желтоватые очертания ив.

Березы в ближней ко мне рощице были покрыты листочками, маленькими и еще слабыми и бледными. Земля под деревьями являла сплошной ковер первоцвета, чьи нежные венчики самых разных оттенков всегда показываются после того, как растает снег. Эти цветы были мне знакомы и почти тождественны тем, какие я помнил с детства. Тогда на этой самой земле я совершал большие переходы по лесу, чтобы набрать полные охапки первоцвета. Моя мать ставила эти букеты в невысокий коричневый кувшин и помещала его на самую середину кухонного стола. И даже туда, где я стоял, доносился будто из детства изысканный, ни на что другое не похожий незабываемый аромат этих хрупких растений.

Весна, подумал я, но для весны холодновато. Несмотря на то что светило солнце, меня пробирала дрожь. Ледниковый период, сказал я себе. В нескольких милях отсюда к северу наверняка проходит фронт ледника. А я торчу тут, одетый лишь в пижамные штаны и шлепанцы, правда, еще и с ружьем в руке! С двустволкой, заряженной всего двумя патронами. Ничего себе! И это все, чем я располагаю. У меня нет ни ножа, ни спичек, ничего! Я поглядел на солнце и понял, что оно движется к полудню. Если так холодно в полдень, то ночью вполне может ударить и мороз!

Огонь, подумал я. Я знал, как его получить. Кремень, если удастся его найти. Я напряг свою память, пытаясь вспомнить, попадались ли мне здесь кремни? Но если и попадались, что же дальше? Удар кремня о кремень — это искра, но еще не огонь! Можно ударить и по стали, тоже получится искра, но ее также недостаточно, чтобы разжечь щепки или хворост. Ружье-то сделано из стали, но кремня же нет! Я вспомнил, что мне здесь ни разу не попадались кремни. Я бы мог, например, вскрыть патрон, высыпать из него порох на щепки, а потом выстрелить в это оставшимся патроном. Теоретически щепки, посыпанные порохом, должны воспламениться.