Ромка еще раз глянул из-под руки на солнышко, на расходившегося петуха и улыбнулся широко, простодушно.

Теперь, когда он окончательно очнулся ото сна, можно приступить к зарядке. Но даже во время наклона туловища, приседаний, прыжков и всяких других хитроумных упражнений Ромка не переставал думать о своих чертежах, о загадочно темной туманности «Лошадиная голова», схему которой он собирался сегодня скопировать из библиотечной книги по астрономии.

«Раз, два! Раз, два! — отстукивал Ромка по крыльцу пятками. — Раз, два! Раз, два! Голова, голова, для чего ты мне дана? Голова, голова, для чего ты мне дана?»

Он спрыгнул на землю и целых десять раз пробежал по тропинке от калитки до погреба и обратно, распугав всех воробьев, а заодно с ними и полосатого кота с веревочным хвостом.

Наконец упражнения закончены. Глубокий вздох, глубокий выдох. Еще раз. И еще раз. Теперь все, точка!

Схватив полное ведро воды, ночевавшее на скамейке у сеней, Ромка приподнял его над головой и, не раздумывая, опрокинул. Холодная вода обожгла тело огнем. На долю секунды обмерло сердце. Но вот проворные светлые ручейки сбежали к ногам, и Ромка, тараща глаза, блаженно ухнул. А потом льняным полотенцем с остервенением растирал покрывшуюся пупырышками фиолетово-черную, как у негра, кожу, растирал до красноты.

Заявится зима, он и зимой не прекратит эти свои утренние обливания холодной водой. Так закалит организм, так закалит, что все болезни будут отскакивать от него, точно футбольный мяч от забора.

Тут Ромка вспомнил про чайник. Вспомнил и опрометью помчался на кухню, размахивая над головой мокрым полотенцем. А чайник уже не на шутку разбушевался. Из его длинного носика, задорно приподнятого кверху, вырывались, сердито пофыркивая, горячие струйки пара. Но особенно бойко вела себя эмалированная крышка: она так плясала, так плясала, что вот-вот, казалось, подпрыгнет до потолка.

— Ну хватит, хватит кипятиться, — сказал успокаивающе Ромка и выключил плитку.

И чайник его послушался. Он сразу умерил пыл, а через минутку-другую, пока Ромка размешивал в миске с молоком крутую, комковатую кашу, и совсем затих.

Вдруг Ромка весь насторожился. У Пузиковых кто-то громко насвистывал веселую песенку. Может, это квартирант?

Миг — и Ромка снова на крыльцо. Так и есть. На веранде стоял, застегивая белый китель, штурман с пассажирского катера «Москвич». На парне все сверкало: и лакированный козырек фуражки, и золоченая кокарда, и пуговицы, и ботинки. Можно было подумать, что даже упругий, гладко отутюженный китель тоже излучал необыкновенное праздничное сияние.

Хотя молодой речник и насвистывал беззаботно веселую песенку, точно готовился отправиться на парад, Ромка все же заметил, что он чем-то озабочен. Поправляя на голове фуражку, снимая с локтя какую-то соринку, он все смотрел и смотрел через забор на дорогу, на проходящих по улице людей.

Везет же этой Пузиковой: ни к кому-нибудь, а вот к ним стал на квартиру штурман. Ромка с досады хмыкнул и задумался. Как бы ему познакомиться со штурманом? Правда, как?

Немного погодя Ромка тоже стал насвистывать: отчаянно и громко — изо всех сил. Возможно, сейчас штурман повернет к нему свое обветренное, огненно-бронзовое от загара лицо и скажет: «А у тебя, браток, недурно получается. Давай знакомиться. Меня Сашей, а тебя как зовут?» Но штурман даже не оглянулся. Будто Ромки и не существовало. Будто это не Ромка с непринужденной веселостью насвистывал простенький мотивчик бестолковой, но так полюбившейся многим в последнее время песенки.

Неожиданно штурман сорвался с места и ретиво, чуть ли не бегом, помчался к воротам.

Что с ним такое случилось? Ромка привстал на цыпочки, вытягивая шею. По асфальтовому тротуару, постукивая каблучками, шла Таня — Ромкина двоюродная сестра. Она спешила к автобусной остановке, задумчиво глядя себе под ноги.

Иногда Ромка видел Таню с Аркашкиным отцом — они работали на одном заводе.

И Ромка приметил: если рядом с Таней шагал Аркашкин отец — высокий, длиннорукий мужчина, то девушка всегда весело тараторила, хотя спутник ее только слушал и слушал, чуть улыбаясь кончиками по-мальчишески пунцовых губ.

Штурман появился на улице в тот самый момент, когда стройная, легкая на ногу Таня поравнялась с домом Пузиковых.

— Доброе утро! — храбро выпалил Саша, весь вытянувшись в струнку. Могло показаться, что он повстречал не девушку, а по меньшей мере адмирала.

Таня кивнула, кивнула рассеянно и пронеслась, точно на парусах, мимо франтоватого штурмана.

От такого неожиданного оборота дела парень даже опешил. С минуту он смотрел вслед удалявшейся Тане. В голубоватом выгоревшем комбинезоне она больше походила на мальчишку-подростка, просто так, от нечего делать, повязавшего голову алой косынкой.

Ромка опять засвистел. Теперь насмешливо, с вызовом. Придя в себя, штурман бросил в сторону Ромки недобрый взгляд и тоже, как на парусах, полетел догонять Таню.

Когда белый китель скрылся за углом, Ромка собрался было войти в сени, но тут его окликнула Пузикова.

Она появилась внезапно — не то из сарая, не то из старой бани, превращенной хитрой, непоседливой девчонкой в образцовый курятник. Обеими руками Пузикова придерживала подол платьица. Платье на ней было грязно-пепельного цвета. Точь-в-точь такие же были у нее и гладко расчесанные на прямой пробор волосы, заплетенные в жиденькую крючковатую косичку.

— Жив, утопленник? — спросила Пузикова, сверкая синеватыми стеклами очков в тусклой железной оправе.

— Какой же я тебе… утопленник? — обиделся Ромка, насупив брови.

— А то не знаешь? — Пузикова насмешливо фыркнула, показывая мелкие, острые зубки. — Не на такую напал: я всегда в курсе. Мне все-е известно!

— А чего это — все?

— А вот все… и все! — Пузикова так притопнула ногой, что крючковатая косичка у нее на затылке даже подпрыгнула. — Мне Катя Блинова рассказывала. А Кате Мишка Моченый. А Мишке, — тут Пузикова передохнула, — а Мишке все-то расписал, понимаешь, персонально, сам…

И она, не закончив, захихикала.

«Разболтал? — закипело внутри у Ромки. — Аль и правду Аркашка разболтал всему городу про вчерашнее?»

Два прыжка — и Ромка у забора. Еще прыжок — и он у Пузиковой на дворе.

— Ну-ка скажи, что вам Сундук с мыслями набрехал? — не моргнув глазом, потребовал Ромка.

Пузикова разинула рот: уж не на крыльях ли этот сумасшедший перелетел на их двор?

— Ну? — Ромка еще ближе подошел к девчонке.

Теперь настал черед ему смеяться: Пузикову словно столбняк поразил — она все еще никак не могла прийти в себя. Ромка повернулся к ней спиной и зашагал прочь.

— Закрой рот, а то ворона залетит! — бросил он через плечо.

Но Пузикова догнала его, схватила за руку.

— Ты чего взъерепенился? Разве я… разве я виновата, что ты в море свалился? Я тут… я тут ни при чем.

Ромка оглянулся. Пузикова всхлипывала.

— Еще этого не хватало! — возмутился Ромка: он ненавидел слезы. — Сейчас же утрись!

— Я… я сейчас, — покорно пробормотала Пузикова, маленьким кулачком сдвигая на прыщеватый лоб очки.

Когда она подняла руку, из края подола на землю посыпались к ее ногам лимонно-желтые шарики.

— Цыплята! — вскричал изумленный Ромка и засмеялся.

Присев на корточки, он принялся подбирать потешных, пушистых птенцов с черными бусинками глаз.

— А знаешь сколько их вывелось? — заражаясь Ромкиным весельем, сказала Пузикова, уже позабыв про слезы. — Знаешь сколько? Двенадцать!

Она тоже присела на корточки и с умилением смотала на увертливого, совсем беленького цыпленка с желтыми подпалинами на крошечных крылышках, усердно, со знанием дела уже клевавшего зеленую травинку.

— Одни девочки… одни только девочки возятся с цыплятами, — вдруг озабоченно, со вздохом проговорила Пузикова, морща лоб. — А вы, мальчишки, даже и не подумаете. А ведь взяли отрядом обязательство — вырастить к осени сто пятьдесят кур!

— А ну? — отмахнулся Ромка. — Не мальчишеское это дело!