Из-за двери доносился злобный заливистый лай. Самоваров по голосу определил: вздорная, истеричная, явно немолодая собачонка. Он позвонил ещё раз. Рядом с кнопкой обычного звонка торчал ещё один звонок — старинный, в нём надо было поворачивать какую-то штучку вроде ключика. Этот звонок был плотно закрашен отвратительной коричневой краской, и ключик не вертелся. Дом был старый. Несмотря на широкую лестницу со стёртыми мраморными ступеньками и запредельно высокий потолок, в нём пахло подвалом и тленом.

Собачка за дверью захлебнулась собственным лаем и ударилась в астматический злобный сип. Загремели запоры, из темноты выглянула старушечья голова.

— Вы Самоваров? — спросила старушка.

— Да, — коротко ответил он.

— Проходите.

Получилось глупо: Настя позвонила ему вчера вечером, дала адрес Лукирич, а сама не пришла — слишком была занята живописью. Теперь его, как какого-нибудь контролёра вентиляции, с казённой миной встретила малоприветливая старушенция, наследница авангардиста. Зачем ему всё это надо?

Он всё-таки стал раздеваться в просторной тёмной передней. Старуха не удосужилась даже зажечь лампочку. Она прижимала к груди дрожащую и стонущую от злобы чёрную собачонку, которая оказалась ещё безобразнее, чем это можно было предположить по лаю.

— Уголёк, Уголёк! — нежно ворковала старушка, зарываясь лицом в кудлатую шерсть.

Наконец Самоваров освободился от одежд, почтительно разулся и почувствовал сквозь носок живой ноги холод нехоженого пола большой квартиры. Потому он снова надел ботинок (не снимать же протез, не щеголять же в одном носке и в одном ботинке!). Старуха осуждающе посмотрела на его ноги и двинулась по темноватому, ненужно широкому коридору, одному из тех, которые поражают теперешних людей в старых квартирах. Они миновали пару дверей с волнистым стеклом и вошли в третью. Огромная комната после темноты коридора ослепила обилием света и всяческих любопытных вещиц. Морозное солнце, мучительно резкое на бесснежных улицах, бросало здесь уютные розовые полосы, поблёскивало и дробилось в рамках, рамочках, стёклышках. Здесь было много картин, и среди пейзажей Венедикта Лукирича Самоваров заметил пару вещей, выполненных в тонкой коричневой гамме, — такие писал теперешний квартирант хозяйки Валерик Елпидин ещё полтора года назад в Афонине. В глубине этого пёстрого царства, в обшарпанном маккартовском кресле, сидела ещё одна старушка. Вот в ней-то Самоваров и узнал наконец дочь Лукирича (кто же была первая?). Конечно, он видел старую даму в музее. Этакая головка в стиле рококо: надо лбом взбиты белоснежные кудри, брови аккуратно прочерчены чёрным карандашом в виде правильных полукругов, ниточки губ крашены пурпурной помадой. Забавное и по-своему красивое личико. Глаза живые — чуть старчески мутноватые, но блестят. Солнце безжалостно освещало множество мелких напудренных морщинок, но даже они выглядели чем-то изящным, вроде кружева. Старушка улыбнулась и позволила Самоварову осмотреться. По её знаку он присел на диван, в отличие от кресла вульгарный, но такой же обшарпанный.

— И ты, Капочка, садись, — обратилась дочь Лукирича к старухе с Угольком. — Моя школьная подружка, Капитолина Петровна, сегодня весь день обещала провести со мной. После вчерашнего я что-то неспокойна, — объяснила она.

Капочка уселась в другом углу дивана. Уголёк на её коленях подозрительно косился на Самоварова закисшими глазами и время от времени утробно рычал. Капочка, серенькая старушка с детсадовской стрижкой, тоже глядела не слишком приветливо, и Самоваров решил повернуться к солнышку и дочери Лукирича.

— Хорошо у меня? — кокетливо поинтересовалась та.

Самоваров любезно кивнул и стал всматриваться в большой фотографический портрет в раме, висевший прямо над головой Анны Венедиктовны. С фотографии улыбалась очень красивая молодая дама со строгими чертами лица и низким лбом, почти скрытым двумя волнами завитых волос. На плече дамы, снятом не в фокусе и таявшем в зыбком тумане, была начертана какая-то надпись, где разобрать Самоваров сумел только дату «1913 г.». Дама несколько походила на Анну Венедиктовну, и Самоваров глупо спросил:

— Это не вы ли?

Анна Венедиктовна тоненько рассмеялась:

— Что вы, молодой человек. Так долго не живут! Это моя мама.

Она подняла кверху тоненький пальчик и, не поворачиваясь, привычно указала на портрет:

— Она была генеральская дочка, урождённая баронесса фон Шлиппе-Лангенбург. Институтка. Этот снимок сделан в год выпуска. Дедушка был здесь лицом видным, командовал гарнизоном. Происходил из чопорной остзейской семьи. А бабушка — казачьих кровей. Вот и получился дьявольский букет. Мама ведь была удивительная! Сюда из столицы футуризм привезла!

— Она писала стихи? — удивился Самоваров.

— О нет! — с гордостью возразила Анна Венедиктовна. — Ни стихов не писала, ни картин. Она сама была поэзией. Посмотрите, разве можно было в неё не влюбиться?

Самоваров поднял глаза на портрет, на густые брови и фестоны волос баронессы, и согласился.

— В неё и влюбился московский футурист Красенков и за ней сюда приехал, — сообщила Анна Венедиктовна. — А местная молодёжь просто с ума по ней сходила! Она обожала левое искусство. Здесь образовался футуристический кружок. Из него вышли известные люди — вы знаете, Камнев, Рогожин, композитор Хвалынский. А началось всё с того, что они были прыщавыми юнцами и гурьбой бегали за мамой. Она устраивала литературно-музыкальные вечера, одевалась в розовый хитон, как у Айседоры Дункан (кстати, и босая часто бывала), и распускала свои дивные волосы. Представляете, что творилось?

Самоваров ещё раз взглянул на портрет, на тающие к краям снимка очертания явно роскошных плеч и бюста, не совсем поместившегося в рамке, вообразил прыщавую ватагу и снова согласился с хозяйкой.

— А Венедикт Лукирич? — спросил он, потому что маститая персона авангардиста никак не вписывалась в прыщавую провинциальную компанию.

— О, это был роман! — ещё больше оживилась Анна Венедиктовна, и даже Уголёк заёрзал на Капочкиных коленях.

Самоваров понимал, что не надо слушать россказни о романах живописца и девицы Шлиппе, что следует быстренько узнать, как тут вышло с Валериком позапрошлой ночью, а потом идти упаковывать выставку. Но после морозной пробежки по улицам он разомлел в тепле, ему даже самому не хотелось шевелить языком, и поэтому он слушал.

— Папа, собственно, приехал с генералом Акуловым, — рассказывала Лукирич. — В Нетске полно было офицеров, промышленников, поэтов — самые громкие имена, какие местным прежде случалось встречать только в газетах. Всё это очень быстро катилось на Восток маньчжурской границе, всего неделю-то Нетске и поблистало такое дивное обществ» Быть бы папе со всеми в Харбине, но он заболел тифом. Его прямо на вокзале сняли с поезда. Генерал Акулов велел нести знаменитость в дом к генералу Шлиппе. Тот оставался в городе, потому что дочка никак не решалась рас статься со своим футуристическим кружком. Она была очень левая, в смысле искусства, конечно. Нет, в партии не вступала, разве чт симпатизировала эсерам, как все девушки тогда. Этим безумцам с бомбами. Мама стары быт ломать хотела и замуж не шла. Дедушка Шлиппе очень огорчался, но делал всё, как он желала. Когда папу принесли к ним в дом, мама просто прыгала от счастья, потому что о; был чуть ли не мировой знаменитостью в левом крыле. Это вот он в Париже снимался.

Анна Венедиктовна загнула сухой суставчатый пальчик за другое плечо, и Самоваров вытянул шею, чтобы рассмотреть на стене не большой снимок. Впрочем, этот снимок он видел в разных изданиях в качестве иллюстрации к Ольгиным статьям, видел болезненное это лисье личико, ввалившиеся острые глазки и мятую блузу с мятым бантом.

— Папа очнулся чуть ли не через месяц и первое, что увидел, — это маму. Она за ним всё время ухаживала и сидела у кровати. Знаете, в то время она уже всюду появлялась в хитоне и с распущенными волосами, даже на рынок так ходила. В этаком виде и у папиной кровати сидела. На щеке футуристы ей розу нарисовали — она всё ждала, когда папа очнётся и увидит её левую красоту. Так представьте, папа рассказывал: когда глаза открыл и увидел маму с волосами и с розочкой на щеке, решил, что попал всё-таки в рай, что его всё-таки пустили! Рассказывал, что самым жутким разочарованием для него было узнать, что он жив, что он в Нетске, что почти месяц, как красные пришли, и надо дальше что-то делать.