К ней были вхожи главным образом люди, которые за сорок лет ни разу не нарушили правил приличия, люди, создающие моду и потом сами ей удивляющиеся. Они заявили, что раз г-жа де Бонниве пожертвовала поездкой в Пуату, чтобы составить компанию ближайшей своей подруге, г-же де Маливер, — значит, всякий человек, способный к утонченным чувствам, почтет своим долгом разделить с ней одиночество.

В действительности же одиночество оказалось таким, что г-же де Бонниве пришлось снять комнаты в соседней раскинувшейся на склоне холма деревне: иначе ей было бы не разместить гостей, толпами съезжавшихся в Андильи. Она распорядилась оклеить эти комнаты обоями и поставить в них кровати. Вскоре половина деревни была приведена в порядок и заселена друзьями маркизы. Жилища были нарасхват, все владельцы замков, расположенных в окрестностях Парижа, хлопотали в письмах к ней о комнатах. Визиты к изумительной маркизе, так самоотверженно ухаживавшей за бедной г-жой де Маливер, стали признаком хорошего тона, и весь сентябрь деревушка Андильи блистала, словно роскошный курорт. Новую моду обсуждали даже при дворе. «Если бы у нас набралось двадцать женщин, таких же умных, как госпожа де Бонниве, — сказал кто-то, — можно было бы рискнуть и поселиться в Версале». Теперь голубая лента была, видимо, обеспечена г-ну де Бонниве.

Никогда Октав не был так счастлив. Герцогиня д'Анкр нисколько этому не удивлялась и не раз говорила: «Октав может почитать себя до некоторой степени предметом паломничества в Андильи: по утрам все неукоснительно посылают к нему слуг, чтобы осведомиться о его здоровье. Как же не быть польщенным, да еще в его возрасте! Везет же этому юнцу! — добавила герцогиня. — Скоро он прогремит на весь Париж и еще больше возомнит о себе». Герцогиня не совсем точно угадывала причину счастья Октава.

Он видел, как радуется его мать, которую он так любил и так мучил. Она наслаждалась блестящей светской карьерой своего сына. С тех пор, как Октав стал пользоваться успехом, она начала отдавать себе отчет в том, что его достоинства слишком своеобразны, а сам он слишком не похож на общепризнанные образцы, чтобы обратить на себя внимание без поддержки всемогущей моды. Если бы не ее помощь, он остался бы в тени.

Одной из самых больших радостей г-жи де Маливер в эти дни был разговор со знаменитым князем де Р., который сутки провел в Андильи.

Этот многоопытный царедворец, суждения которого были законом в высшем свете, казалось, отметил Октава.

— Знаете ли вы, маркиза, что ваш сын никогда не повторяет тех заученных острот, которые стали бичом нашего времени? Он считает ниже своего достоинства блистать в салоне при помощи памяти, и только живые впечатления вызывают у него игру ума. Поэтому у глупцов он вызывает неприязнь и осуждение. Если кто-нибудь пробуждает интерес в виконте де Маливере, мысли начинают бить ключом из его сердца или, если хотите, из его разума, а разум у него незаурядный. Не кажется ли вам, сударыня, что разум в наш век изрядно поистаскался? Мне представляется, что сын ваш призван сыграть исключительную роль. Он обладает достоинством, редчайшим у наших современников: твердостью характера, притом такой, какой я ни у кого не встречал. Мне бы хотелось, чтобы он скорее стал пэром или чтобы вы добились для него должности докладчика в Государственном Совете.

— Но ведь в успехе Октава нет ничего из ряда вон выходящего, — возразила г-жа де Маливер, замирая от радости при мысли, что ее сына оценил такой судья.

— Тем лучше, — улыбаясь, ответил князь. — Тупицам в этой стране понадобится три-четыре года, чтобы раскусить вашего сына, а вы тем временем, пока зависть будет молчать, успеете создать ему подобающее положение. Об одном только прошу вас: не позволяйте вашему сыну писать для печати; он для этого из слишком хорошей семьи.

Виконту де Маливеру предстояло многому научиться, чтобы стать достойным блестящего гороскопа, составленного для него князем. Он должен был победить в себе немало предубеждений. В его душе глубоко укоренилось отвращение к людям: когда он был счастлив, они были ему в тягость, когда несчастен, они тем сильнее докучали ему. Лишь изредка делал он попытки исцелиться от вражды к ним с помощью благотворительных дел. Если бы это удалось, безграничное честолюбие толкнуло бы его к таким людям и в такие места, где славу покупают лишь ценой величайших жертв.

В то время, о котором мы рассказываем, Октав не помышлял о блестящей карьере. Г-жа де Маливер была достаточно умна, чтобы не говорить сыну о необыкновенной судьбе, которую сулил ему князь де Р. Обсуждать это захватывающее предсказание она позволяла себе только с Арманс.

Арманс в совершенстве владела искусством успокаивать Октава, когда ему чудилось, что свет к нему несправедлив. Теперь он уже осмеливался признаваться ей во всех своих обидах, и она все больше и больше удивлялась этому странному характеру. Ее кузен до сих пор иногда впадал в мрачное состояние духа из-за самых пустячных замечаний. О нем много говорили в Андильи.

— Теперь вы на собственном опыте узнаёте, что такое популярность: про вас болтают много глупостей, а вы, очевидно, считаете, что если глупец имеет честь рассуждать о вас, он обязан сразу стать умным.

Нужно признаться, что для человека, склонного к подозрительности, такое испытание было не из легких.

Арманс потребовала, чтобы он немедленно и подробно рассказывал ей о всех оскорбительных для него замечаниях, случайно услышанных им в обществе. Она без труда умела доказать, что сплетники или вовсе не имели его в виду, либо говорили, подстегнутые недоброжелательством, которое испытывают все ко всем.

Самолюбие Октава уж ничего не утаивало от Арманс, и эти юные сердца дошли до той безграничной откровенности, которая, быть может, и составляет неотразимейшую прелесть любви. Разговаривая о чем-нибудь, они не могли в душе не сравнивать очарования их теперешней откровенности с той отчужденностью, которую чувствовали несколько месяцев назад, говоря о тех же вещах. Но даже эта отчужденность, столь памятная и все же не мешавшая им обоим быть тогда счастливыми, казалась лишним доказательством прочности и силы их дружбы.

Водворившись в Андильи, Октав сразу начал ждать приезда Арманс; он сказался больным и не выходил из замка. Действительно, несколько дней спустя приехала г-жа де Бонниве, а вместе с ней и Арманс. Октав все устроил так, что на первую свою прогулку он вышел в семь часов утра. В саду он встретился с кузиной и повел ее к апельсинному деревцу, стоявшему в кадке под окном г-жи де Маливер. Там за несколько месяцев до этой встречи Арманс лишилась чувств, сраженная его жестокими словами. Она узнала деревцо, улыбнулась и, закрыв глаза, прислонилась к кадке. Она была так же прекрасна, как в тот день, когда потеряла сознание из-за любви к нему, только менее бледна. Октав остро ощутил разницу между этими двумя свиданиями. Он узнал бриллиантовый крестик, полученный Арманс из России, — когда-то его носила ее мать. Обычно крестик был скрыт платьем, но в эту минуту благодаря движению Арманс Октав его увидел. Он вдруг потерял власть над собой и, взяв девушку за руку, как тогда, когда она упала в беспамятстве, осмелился коснуться губами ее щеки. Арманс вспыхнула и быстро отвернулась. Она горько раскаивалась в своем ребячестве.

— Вы хотите, чтобы я рассердилась? Хотите, чтобы я всегда выходила из дому в сопровождении горничной?

Следствием нескромности Октава была двухдневная размолвка. Но между этими существами, так горячо привязанными друг к другу, поводы для ссор были редки: прежде чем что-нибудь сделать, Октав думал не о том, будет ли это приятно ему, а о том, увидит ли в этом Арманс лишнее доказательство его преданности.

По вечерам они нередко оказывались на противоположных концах огромной гостиной г-жи де Бонниве, где собирались все сколько-нибудь интересные или влиятельные парижане. Если в это время к Октаву обращались с вопросом, он старался ответить словами, слышанными им от Арманс, и она видела, что его не столько интересует разговор, сколько радует возможность повторять вслух ее слова. Таким образом, в самой оживленной и приятной компании между ними непреднамеренно возникало не то чтобы какое-то особое общение, но нечто вроде эха, ничего, в частности, не выражавшего, но все же твердившего о неизменной дружбе и бесконечном доверии.