Глупое вторжение командора чуть было снова не вызвало у Октава припадка мизантропии. Его отвращение к людям уже достигло предела, когда вдруг лакей подал ему толстую книгу, тщательно обернутую в английскую веленевую бумагу. Рисунок на печати, скреплявшей пакет, был отлично выгравирован, но мало приятен по содержанию: две скрещенные кости на желтом поле. Октав, отличавшийся прекрасным вкусом, вполне оценил верность изображения этих двух берцовых костей и безупречность гравировки. «Школа Пихлера[23], — решил он. — Должно быть, какая-нибудь причуда моей богомольной кузины де С.». Однако он убедился в своей ошибке, обнаружив в пакете превосходный экземпляр Библии, переплетенный Тувененом[24]. «Богомолки не дарят Библий», — подумал Октав, вскрывая приложенное письмо. Но напрасно искал он подписи: ее не было, — и Октав, не читая, бросил записку в камин. Через минуту к нему вошел с весьма лукавым видом слуга, старик Сен-Жак.

— Кто принес пакет? — спросил Октав.

— Это тайна: кто-то, видно, хочет скрыть свое имя от господина виконта, Но я заметил, что его оставил у привратника старик Перрен, он потом удрал, как воришка

— А кто такой старик Перрен?

— Слуга маркизы де Бонниве. Она для виду рассчитала его и теперь посылает с разными секретными поручениями.

— Разве госпожу де Бонниве подозревают в любовной связи?

— Боже упаси! Что вы, сударь! Маркиза все хлопочет из-за новой религии. Должно быть, она и послала вам эту Библию под таким секретом. Посмотрите, сударь, ведь это почерк госпожи Рувье, камеристки маркизы.

Октав заглянул в камин и приказал лакею достать записку, упавшую так удачно, что пламя ее не задело. С удивлением он обнаружил, что автор отлично осведомлен о том, что он читает сочинения Гельвеция, Бентама, Бейля и другие вредные книги. Его упрекали за это чтение. «Тут уж бессильна самая высокая добродетель, — подумал он. — Стоит человеку вступить в какую-нибудь секту, как он уж готов плести интриги и подсылать соглядатаев. Очевидно, новый закон так меня облагородил, что людям теперь не лень думать о моей грешной душе и заодно о влиянии, которым я, быть может, буду когда-нибудь пользоваться».

До самого вечера разговоры маркиза де Маливера, командора и нескольких близких друзей, приглашенных к обеду, почти непрерывно вертелись вокруг довольно пошлой темы, а именно возможной женитьбы виконта и его изменившегося положения в свете. Все еще взволнованный нравственной бурей, которую ему пришлось пережить ночью, молодой человек был менее холоден, чем обычно. Маркизу встревожила его бледность, поэтому Октав счел своим долгом если не проявлять веселости, то хотя бы казаться занятым приятными надеждами и мечтами. Сделал он это так тонко, что всех ввел в заблуждение. Ничто не могло его сбить, даже шутки командора об удивительном действии двух миллионов на убеждения философа. Скрывшись под маской хорошего расположения духа, Октав заявил, что, будь он даже принцем, все равно не женился бы до двадцати шести лет: в этом возрасте женился его отец.

— Очевидно, мальчишка лелеет надежду стать епископом или кардиналом, — сказал командор, как только Октав вышел из комнаты. — Кардинальская шапка как раз под стать его происхождению и образу мыслей.

Это замечание, вызвавшее улыбку г-жи де Маливер, сильно обеспокоило маркиза.

— Что бы вы там ни говорили, — ответил он на улыбку жены, — но мой сын дружит со священниками или с начинающими учеными, которые ничуть не лучше священников. И, что уж совсем неслыханно в моем роду, он питает открытую неприязнь к своим сверстникам — военным.

— Странный молодой человек! — воскликнул командор.

Тут настала очередь вздохнуть г-же де Маливер.

Изнемогая от этих скучнейших разговоров, в которых ему пришлось принимать участие, Октав рано отправился в театр Жимназ[25]. Весь дух очаровательных пьес Скриба был ему глубоко противен. «Однако они имеют большой успех, — рассуждал он, — а презрение, если оно не основано на знании, — это глупость столь распространенная в нашем кругу, что нет даже особой заслуги в моем нежелании ей подражать». Но тщетно пытался он найти хоть какую-нибудь прелесть в двух изящнейших комедиях, поставленных театром Мадам: самые тонкие и остроумные реплики казались ему невероятно пошлыми, а после сцены с ключом во втором акте «Брака по расчету»[26] он просто сбежал со спектакля. По дороге он зашел в ресторан и, верный таинственности, которой всегда окружал все свои действия, велел подать суп и зажечь свечи. Когда суп был на столе, Октав заперся, не без интереса прочел две только что купленные им газеты, затем тщательно сжег их в камине, расплатился и ушел. Дома он переоделся и с необычной для него поспешностью отправился к г-же де Бонниве. «Как знать, — размышлял он, — может быть, эта несносная герцогиня д'Анкр оклеветала мадмуазель Зоилову? Дядя, например, уверен, что у меня от двух миллионов закружилась голова». На эту мысль Октава навело какое-то не идущее к делу замечание в одной из прочитанных газет, и он бесконечно ей обрадовался. Он думал теперь об Арманс как о единственном своем друге, вернее, как о единственном существе, которое было ему почти другом.

Октаву и в голову не приходило, что он полюбил: мысль о любви внушала ему ужас. В этот день его душа, сама по себе возвышенная и сильная и еще более укрепленная страданиями и возвышенными помыслами, страшилась лишь одного: слишком легкомысленно осудить друга.

За весь вечер Октав ни разу не взглянул на Арманс, но не упустил ни одного ее движения. Едва войдя в гостиную, он начал с того, что проявил особое внимание к герцогине д'Анкр. Его необычайная почтительность возымела действие, внушив этой даме приятную уверенность, что наконец-то он проникся уважением к ее титулу.

— С тех пор, как у этого философа появилась надежда разбогатеть, он перешел в наш лагерь, — тихо сказала она г-же де Ларонз.

Октаву хотелось выяснить, как далеко заходит злоба этой женщины: убедиться в ее душевной испорченности значило бы до некоторой степени поверить в чистосердечие м-ль Зоиловой. Он обнаружил, что одна лишь ненависть способна влить каплю жизни в иссохшее сердце г-жи д'Анкр, меж тем как все благородное и великодушное ей глубоко чуждо. Казалось, она хотела отомстить всему свету за это свое свойство. Только низменные и нечистые чувства — облеченные, разумеется, в изящную форму — зажигали огнем маленькие глазки герцогини.

Октав начал уже тяготиться вниманием, с которым его слушали, как вдруг г-же де Бонниве понадобились шахматы. Этот маленький шедевр китайского искусства был привезен ей из Кантона аббатом Дюбуа[27]. Октав, воспользовавшись случаем отделаться от г-жи д'Анкр, попросил маркизу доверить ему ключ от бюро, где она, опасаясь неловкости слуг, хранила эти великолепные шахматы. Арманс в гостиной не было: незадолго до этого она вышла вместе со своей ближайшей подругой Мери де Терсан; если бы Октав не предложил своих услуг, отсутствие Арманс вызвало бы недовольство, и, вернувшись, она встретила бы мимолетный, сдержанный, но весьма недружелюбный взгляд. Арманс была бедна, ей едва минуло восемнадцать лет, а г-же де Бонниве перевалило за тридцать. Маркиза все еще была очень хороша собой, но и Арманс была красива.

Подруги стояли у камина в большом будуаре. Арманс хотела показать Мери портрет Байрона[28]: Филипс, английский художник, прислал ее тетке оттиск с этого портрета. Проходя по коридору мимо будуара, Октав отчетливо услышал следующие слова: