Таюрский медленно подбирал слова, останавливаясь после каждой фразы. Слушая его глуховатый, негромкий голос, Абашеев испытывал неприятное и тягостное чувство. Неужели этот человек настолько очерствел душой, что может говорить о смерти жены так спокойно?

Стараясь не показать охватившее его недоброжелательство, следователь спросил:

— Значит, вы признаете, что ваша жена ушла из дома после того, как вы ее ударили?

— Признаю, чего уж тут, — Таюрский тряхнул чубом, глядя куда-то в сторону. — Что было, то было, врать не буду.

Абашеев быстро заполнял протокол допроса.

— Вот вы сказали, что никогда не поднимали руку на покойную до этого случая. Отсюда я делаю вывод, что ваша ссора была вызвана какой-то очень серьезной причиной. Что же это была за причина?

На минуту ему показалось, что в глазах Таюрского мелькнула и исчезла какая-то искорка. Но ответил тот с готовностью и почти не задумываясь:

— А я с работы уволился. Ну, она и осерчала.

— Что же, ругала она вас?

Таюрский кивнул:

— Это уж, как водится. Только мне не расчет за восемь-то бумаг спину ломать. В тайге, небось, не в пример больше заработаешь.

То, что он говорил, было очень похоже на правду. И все-таки что-то мешало Абашееву поверить ему до конца. Может быть то, что отвечал он как-то уж слишком заученно, словно продумал свои ответы заранее. Или то, что эти же самые слова о ломании спины следователь уже слышал от кого-то раньше и, пожалуй, совсем недавно…

В этом деле был еще один свидетель, и Абашеев попросил Золотухина проводить его к Орлову. Иван Михайлович жил в просторном доме с резными наличниками, стоявшем чуть на отшибе, на небольшом пригорке. В доме было чисто прибрано, хотя старик жил один.

Вынув очки из самодельного буфета, Орлов долго пристраивал их на бугристом носу, часто помаргивая глазами в мелких красных прожилках. На вопрос, что ему известно по делу, Иван Михайлович ответил не сразу.

— Про Варюху-то? — Он придвинул к себе березовый туесок с махоркой и стал неторопливо свертывать козью ножку. — Как же, видал я ее в тот день, часа в четыре. Набрал это я валежника, смотрю, бежит она по тропе. Закутана вся, один нос торчит. А пальтишко легкое, городское.

— Вы с ней говорили о чем-нибудь?

— А как же, — закурив, Орлов разогнал рукой едкий синий дым. — Постояли немного. Далеко ли, спрашиваю, собралась? В Лосиху, говорит. Тетка у нее там, в Лосихе-то…

Он ненадолго замолчал, собираясь с мыслями.

— А уже под вечер Валька забежал. Ну, я ему и сказал.

— Вы не припомните точно, когда это было?

— Да часов в шесть, однако. — Иван Михайлович наморщил лоб, вспоминая. — Пока это я пришел, разделся, чай вскипятил. Как мы с Варей-то разошлись, часа два прошло, не меньше. Тут он и заявился.

— А в тайге вы его не видели?

— Нет. — Орлов покачал головой. — Он тогда еще дома был, это точно. У меня как раз спички кончились, я и заглянул к ним по дороге, когда обратно шел. Смотрю, Михайловны нет, а Валька спит. Ну, я будить его не стал. Пьяный, думаю, что с него возьмешь.

Дело можно было считать законченным, и Абашеев подумал, что ответственность Таюрского за случай в тайге была, скорее всего, чисто морального порядка. Он уже собирался уходить, когда хозяин, бросив на следователя нерешительный взгляд, осторожно тронул его за плечо.

— А я чего вас спрошу, — в его голосе звучали просительные нотки. — Человек вы городской, порядки знаете. Дом вот этот, если под жильцов отдать, какая плата будет?

Абашеев озадаченно огляделся.

— Право, не знаю. — Дом был просторный, и кроме старика в нем могли бы разместиться еще человек пять. — Рублей двадцать в месяц…

— Прямо в точку! — Орлов хлопнул себя по колену, — Вот и я так считаю.

Он придвинулся к следователю вместе со стулом и доверительно сказал:

— Тут ведь что получилось? Жили у меня трое, из партии этой. Ну, договорились с начальником честь по чести, договор сделали. Месяц прожили, как обещались, потом съехали. Начальник со мной расплатился, ничего не скажу. Папиросу еще дал. Длинная такая папироса, только как трава. Вроде бы куришь ее, и вроде бы нет, крепости никакой… — Старик перевел дух и потянулся к махорке. — Отдал это он мне деньги и бумажку дал подписать. Все, как положено. А тут как-то встречает меня бухгалтер ихний — и давай стыдить. Как же ты мог, говорит, такие деньги с нас содрать? Совести, говорит, у тебя нет, хоть и старый человек…

Он все никак не мог успокоиться, и Абашеев отодвинул от него туесок, чтобы Иван Михайлович ненароком не смахнул его на пол.

— Вишь, дорого ему показалось. Ну, теперь я ему скажу!

Вернувшись к Золотухиным, у которых он остановился, следователь долго сидел у приемника, слушая Москву, а перед сном вышел с Иннокентием на улицу покурить.

Был тихий морозный вечер, и даже снег скрипел у них под ногами как-то особенно громко. Поэтому, когда где- то совсем рядом пьяный голос запел тягучую воровскую песню, Абашеев от неожиданности остановился. Из-за угла, слегка пошатываясь, вывернулся Таюрский и, загребая снег неверными ногами, двинулся по пустынной улице.

— Уже набрался, — сказал Золотухин.

— Приморили, приморили, загубили молодость мою!.. — горланил Таюрский во всю силу своих легких, и хотя в полушубке было совсем не холодно, Абашеев зябко передернул плечами.

— Что с ним теперь делать, — ума не приложу. — Золотухин бросил папиросу в снег, придавил ее носком сапога. — Сопьется он без Вари совсем, это уж точно.

Абашеев не ответил, в раздумьи глядя вслед Таюрскому. Без сомнения, лучше всего было бы вернуть его на работу. Да только пойдет ли? «Ломать спину за восемь бумаг…». И тут следователь, наконец, вспомнил, где он впервые услышал эти так запомнившиеся ему слова.

Несколько дней назад он встречал в аэропорте приятеля. Самолет запаздывал, и чтобы скоротать время, Абашеев зашел в буфет выпить пива. В маленьком, тесном помещении все столики были заняты, и он подсел к двум транзитникам, которые неспеша приканчивали бутылку водки.

— Романтика? Сказки для дураков. — Продолжая разговор, один из пассажиров низко наклонился над тарелкой, едва не касаясь ее коротко остриженной бородой. — Тайга, неизведанные просторы… Знаем, видали.

— Ну и что? — Его собеседник отодвинул стакан и откинулся на стуле. — Разве не так?

— Ну, не знаю, — лениво расстегнув синюю меховую куртку, бородатый усмехнулся, — кому как. Только с меня хватит. Ты в Осиновке не был?… Ну и помалкивай. Место пустынное, дикое, словом перекинуться — и. то не с кем. А работяги? Ты бы на них посмотрел — испугался бы, честное слово. Вечно пьяные, злые, как черти, а на уме одно — как бы сорвать побольше…

Посмотрев сквозь стакан на свет, он рассчитанным движением влил в себя водку, шумно выдохнул воздух.

— А сколько мне платят? Смех один, если подумать. На водку и то не хватает. И чтобы за это я спину ломал? Нет уж, извините…

— Пассажира Ромина просят подойти к дежурному… — звонкий голос диктора поднял бородатого с места. Взяв с пола туго набитый рюкзак, он обернулся к собеседнику.

— Что ж, пока. Будешь в Москве — заходи.

— Вряд ли. — Второй пассажир неохотно пожал протянутую руку. — Я здесь надолго и всерьез.

…«Кажется, у начальника изыскательской партии, где работал Таюрский, тоже была фамилия Ромин, — думал Абашеев. — Как будто, они даже дружили. Во всяком случае рассуждают они очень похоже. Интересно бы знать, кто же из них научил другого этой несложной философии?».

В конторе изыскательской партии, куда Абашеев зашел на следующий день, было полно народа. Четверо рабочих сидели на корточках у порога небольшой узкой комнаты и нещадно дымили, переругиваясь с начальником, худощавым седым человеком с геологическим значком над карманом пиджака. Начальник сидел за столом и, наморщив лоб, разглядывал какую-то бумагу с множеством подписей, изрядно помятую и захватанную руками. Еще несколько человек стояли в коридоре, прислонясь к стене. Прислушиваясь к доносящемуся из комнаты разговору, они время от времени тоже вставляли по нескольку слов, от которых у начальника багровело сумрачное, обветренное лицо.