Вклад Абеляра в спор об универсалиях заключается в том, что он первый в западном христианском мире ясно сформулировал позицию умеренного реализма. Кроме того, он впервые предпринял попытку привести к согласию умеренный реализм и ультрареализм, т. е. примирить Платона с Аристотелем. В то же время в «Логике» Абеляра наблюдается сильная тенденция к номинализму. В таком случае, можно ли привести к общему знаменателю понимание Абеляром универсалий? Уступки Абеляра номинализму объяснимы, если признать, что в двух отношениях он отходит от ультрареализма. Во-первых, единственный способ избежать свойственного ультрареализму разделения между умопостигаемым и чувственным, которое превращает универсалию в субстанцию — свести к минимуму различие между интеллектом и воображением. Во-вторых, единственный способ избежать превращения универсального интеллектуального объекта в субстанцию, — отрицать его естественность: если интеллектуальный объект не является естественным, он должен быть искусственным. При соблюдении этих двух условий происходит обязательное слияние умеренного реализма с «номиналистическими» догматами. В действительности, эти так называемые номиналистические положения являются, согласно Абеляру, единственным способом сохранить умеренный реализм как самостоятельную позицию. Поэтому, как будет видно в дальнейшем, и представители умеренного реализма и номиналисты будут относиться к текстам Абеляра как к источнику вдохновения.
ЛЕКЦИЯ 10
Вклад Абеляра в развитие философского метода. Университеты в период высокого средневековья
Абеляр, как и Бернар Клервоский, был весьма значительной фигурой в начале XII в. — в критический период перед появлением переводов Аристотеля, а также иудейских и мусульманских философов и развитие средневековой христианской философии в латиноязычном мире непосредственно связано с его личностью. Как рассказывает Абеляр в «Истории моих бедствий», он родился в семье провинциального дворянина. Его отец получил образование прежде, чем стал рыцарем, и позаботился о том, чтобы Абеляр также получил хорошее образование[165]. Такое внимание, уделяемое образованию, показывает, что оно получило распространение за пределами монастырей и было доступно не только клирикам, но и мирянам. Отныне образование вошло в круг ценностей рыцарства. Абеляр признается, что его любовь к наукам была неотделима от честолюбивых устремлений[166]. В утолении своей страсти к наукам он заходит так далеко, что отказывается от права первородства и от военной карьеры ради того, чтобы добиться славы ученого. Основным способом достижения такого рода славы в то время являлись публичные диспуты. Логика и диалектика рассматривались как руководство в споре, как искусство ведения словесных боев, которые напоминали состязания на рыцарских турнирах. В таких словесных состязаниях были победители и побежденные, причем первые получали значительные награды как деньгами, так и почестями.
Доказательством ценности образования в церковном мире могут служить ехидные замечания Абеляра по поводу Гильома из Шампо, его прежнего учителя[167]. Гильом, принадлежавший к белому (немонашескому) духовенству, вступил в ряды уставных каноников — организации клириков, живших по монашескому Правилу св. Августина. Создание такой организации было одной из попыток реформировать жизнь духовенства и в какой-то мере было отголоском реформистского движения монашеских орденов, начатого аббатством Клюни, так называемой Клюнийской реформы. Так что Гильом, задавшийся целью добиться епископского сана, поступал совершенно правильно: он принял участие в реформистском движении и усердно занимался философией. Продвижение по службе теперь зависит — по крайней мере в некоторых местах — от хорошего образования, а образование играет важную роль в реформе духовенства. Из учеников самого Абеляра около двадцати станут кардиналами, а еще пятьдесят — епископами. В этот период получение образования становится прямым путем к успеху, а преподавательская деятельность — для тех, кто легко одерживал победы в публичных спорах, — источником благосостояния.
Такая связь между «диалектикой» и достатком, приобретаемым «победами» в публичных спорах, могла легко увести в сторону софистики, поскольку целью спора было скорее достижение «победы», а не истины. Рассказ Абеляра о его дебатах с Гильомом говорит о том, что стремление Абеляра к славе было определяющим на этом поприще. Гильом признает неудачной свою первую попытку защитить ультрареалистическую трактовку универсалий[168]. Уже того, что Гильому пришлось пересмотреть свою позицию, было достаточно, чтобы разрушить его карьеру[169]. Кульминационным моментом повествования Абеляра о спорах с Гильомом является описание того успеха, который выпал на его долю после победы[170]. То, что Абеляру удалось отвоевать у Гильома его студентов, позволило ему занять самую престижную преподавательскую должность, т. е. получить место в кафедральной школе при соборе Парижской Богоматери. Однако он решает обратиться от философии или диалектики к теологии[171]. Он говорит, что решил изучать философию до того, как Гильом стал епископом, а тот факт, что его родители приняли монашество, говорит о набожности его семьи. К тому же Абеляру, должно быть, было досадно, что человек, над которым он одержал столь явную победу, добился успеха в церковном мире. Очевидно, что с помощью теологии можно было снискать большую известность и славу, нежели одной только философией. Приступив к изучению теологии под руководством одного из самых признанных тогда теологов, Ансельма Ланского, Абеляр вновь доказал свое превосходство над учителем и стал преподавать теологию в кафедральной школе Парижа.
Абеляр признается, что, побежденный гордыней и собственным успехом, он стал терять из виду цели самой философии и теологии[172]. Победа стала для него более важна, чем отыскание истины, а одержав победу, он почувствовал себя выше традиции и закона. Как «единственный философ в мире», он оказался в полном одиночестве. Для отыскания истины не требовалось научного сообщества: можно было быть совершенным философом в одиночку. Представление Абеляра о философской жизни — в большей степени, чем элементы номинализма в его понимании универсалий — несло в себе угрозу того, что философия ограничится рамками творчества гения-одиночки. Жизнь одинокого философа в городе и его деятельность в школе протекают в отрыве от традиции и церкви, а научные контакты сводятся к общению с учениками. Несмотря на общественный характер публичного спора, победа в нем является частным приобретением. Вместо того, чтобы развивать традицию, идущую от Августина и продолженную Ансельмом и монастырскими школами, такая философия готова отказаться от всего, что выходит за рамки достижений одиночки и его личного владения диалектическим методом. Гений Абеляра казался столь всеобъемлющим, что его восхищенные последователи были убеждены в возможности такого пути.
Как говорит Абеляр, эти заблуждения были исправлены двумя средствами: он был силой избавлен от сластолюбия и его книга о Троице была присуждена к сожжению на Суассонском соборе[173]. К первому, безусловно, привела его связь с Элоизой. Заботами своего дяди Фульбера, каноника собора Парижской Богоматери, Элоиза стала одной из самых образованных женщин своего времени. Фульбер хотел еще больше усовершенствовать ее в науках, однако женщинам не разрешалось посещать кафедральную школу. Тогда он согласился принять Абеляра нахлебником в свой дом в обмен за услуги по обучению Элоизы. Неудивительно, как замечает Абеляр, что между ними разгорелась пламенная страсть. В конце концов слухи об этом доходят и до Фульбера и он выгоняет Абеляра из дома. Однако вскоре он застает их врасплох за тайным свиданием и начинает строже присматривать за Элоизой. Узнав, что она беременна, Абеляр тайно увозит ее и укрывает у своей сестры до рождения сына, которого называют Астролябием. Абеляр идет на примирение с Фульбером, оформив брак с Элоизой в его присутствии, хотя брак держится в тайне, чтобы не повредить карьере Абеляра. Желая восстановить свою репутацию, Фульбер, конечно же, разглашает секрет, но Элоиза публично отрицает свой брак. Фульбер набрасывается на Элоизу с побоями, и Абеляр увозит ее в монастырь, где она носит монашеское платье и ведет соответствующий образ жизни. Считая, что Абеляр предал его, т. е. отказался от брачных обязательств, Фульбер нанимает слуг, которые, напав ночью на Абеляра, оскопляют его.
165
Я происхожу из местечка, расположенного в преддверии Бретани, как я думаю, милях в восьми к востоку от Нанта, и носящего название Пале. Одаренный от природы моей родины или по свойствам нашего рода восприимчивостью, я отличался способностями к научным занятиям. Отец мой до того, как препоясался воинским поясом, получил некоторое образование. Поэтому и впоследствии он был преисполнен такой любовью к науке, что, прежде чем готовить каждого из своих сыновей к воинскому делу, позаботился дать им образование. — Петр Абеляр. История моих бедствий. Перевод с лат. В. А. Соколова. М., 1994.
Ego igitur, oppido quodam oriundus quod in ingressu minoris Britanniae constructum, ab urbe Namnetica versus orientem octo credo miliariis remotum, proprio vocabulo Palatium appellatur, sicut natura terrae meae vel generis animo levis, ita et ingenio extiti et ad litteratoriam disciplinam facilis. Patrem autem habebam litteris aliquantulum imbutum antequam militari cingulo insigniretur; unde postmodum tanto litteras amore complexus est, ut quoscumque filios haberet, litteris antequam armis instrui disponeret. - PL, t. CLXXVIII.
166
Я же чем больше оказывал успехов в науке и чем легче они мне давались, тем более страстно привязывался к ним и был одержим такой любовью к знанию, что, предоставив своим братьям наследство, преимущества моего первородства и блеск военной славы, совсем отрекся от участия в совете Марса ради того, чтобы быть воспитанным в лоне Минервы. Избрав оружие диалектических доводов среди остальных положений философии, я променял все прочие доспехи на эти и предпочел военным трофеям — победы, приобретаемые в диспутах. Поэтому едва только я узнавал о процветании где-либо искусства диалектики и о людях, усердствующих в нем, как я переезжал, для участия в диспутах, из одной провинции в другую, уподобляясь, таким образом, перипатетикам (Ibid.).
Ego vero quanto amplius et facilius in studio litterarum profeci tanto ardentius eis inhaesi, et in tanto earum amore illectus sum ut militaris gloriae pompam cum hereditate et praerogativa primogenitorum meorum fratribus derelinquens, Martis curiae penitus abdicarem ut Minervae gremio educarer; et quoniam dialecticarum rationum armaturam omnibus philosophiae documentis pretuli, his armis alia commutavi et tropheis bellorum conflictus pretuli disputationum. Proinde diversas disputando perambulans provincias, ubicunque huius artis vigere studium audieram, peripateticorum emulator factus sum (Ibid.).
167
Когда по прошествии нескольких лет я совсем оправился от болезни, мой бывший наставник Гильом, архидиакон Парижский, сменив свое прежнее одеяние, вступил в ряды уставных каноников, как передавали, с целью казаться благочестивее и тем скорее подняться на более высокую ступень духовного сана. Этого он в самом скором времени и достиг, так как его сделали епископом Шалонским. Однако новое одеяние, [соответствующее его сану], не удалило его из Парижа и не отвлекло от привычных занятий философией: в том же самом монастыре, в который он удалился, дабы посвятить себя делу веры, он тотчас же, по своему обычаю, стал заниматься публичным преподаванием (Ibid.).
Elapsis autem paucis annis, cum ex infirmitate iam dudum convaluissem, praeceptor meus ille Guillhelmus Parisiacensis archidiaconus, habitu pristino commutato, ad regularium clericorum ordinem se convertit; ea ut referebant intentione ut quo religiosior crederetur ad maioris praelationis gradum promoveretur, sicut in proximo contigit, eo Catalaunensi episcopo facto. Nec tamen hic suae conversionis habitus ant ab urbe Parisius aut a consueto philosophiae studio revocavit, sed in ipso quoque monasterio ad quod se causa religionis contulerat statim more solito publicas exercuit scholas (Ibid.).
168
Тогда я возвратился к нему, чтобы прослушать у него курс риторики, причем в ходе наших неоднократно возникавших споров я, весьма убедительно опровергнув его доводы, вынудил его самого изменить и даже отвергнуть его прежнее учение об универсалиях. Было же его учение об общих понятиях таково: он утверждал, что вещь, одна и та же по сущности, находится в своих отдельных индивидуумах вся целиком и одновременно: последние же различаются [между собой] не по [своей] сущности, но только в силу многообразия акциденций (Ibid.).
Tum ego ad eum reversus ut ab ipso rhetoricam audirem, inter cetera disputationum nostrarum conamina antiquam eius de universalibus sententiam patentissimis argumentorum rationibus ipsum commutare, immo destruere compuli. Erat autem in ea sententia de communitate universalium, ut eamdem essentialiter rem totam simul singulis suis inesse astrueret individuis, quorum quidem nulla esset in essentia diversitas sed sola multitudine accidentium varietas (Ibid.).
169
А ведь этот вопрос об универсалиях был у диалектиков всегда одним из важнейших, и он настолько труден, что даже Порфирий в своем «Введении», говоря об универсалиях, не решился определить их, заявив: «Это дело чрезвычайной глубины». После того как Гильом изменил и даже был вынужден отвергнуть свое прежнее учение, к его лекциям начали относиться так пренебрежительно, что едва даже стали допускать его к преподаванию других разделов диалектики: как будто бы только в этом учении, т. е. в учении об универсалиях, заключается вся суть этой науки (Ibid.).
Et quoniam de universalibus in hoc ipso praecipua semper est apud dialecticos quaestio ac tanta ut eam Porphyrius quoque in Isagogis suis cum de universalibus scriberet definire non praesumeret dicens «Altissimum enim est huiusmodi negotium», cum hanc ille correxerit immo coactus dimiserit sententiam, in tantam lectio eius devoluta est negligentiam, ut iam ad cetera dialecticae vix admitteretur quasi in hac scilicet de universalibus sententia tota huius artis consisteret summa (Ibid.).
170
Поэтому мое учение приобрело такую силу и авторитет, что лица, наиболее усердно поддерживавшие раньше моего вышеназванного учителя и особенно сильно нападавшие на мое учение, теперь перешли в мою школу. Даже преемник моего учителя в парижской школе сам предложил мне свое место, чтобы вместе с остальными поучиться у меня там, где раньше процветал его и мой учитель (Ibid.).
Hinc tantum roboris et auctoritatis nostra suscepit disciplina, ut hi qui antea vehementius magistro illi nostro adhaerebant et maxime nostram infestabant doctrinam, ad nostras convolarent scholas, et ipse qui in scholis Parisiacae sedis magistro successerat nostro locum mihi suum offerret, ut ibidem cum ceteris nostro se traderet magisterio ubi antea suus ille et noster magister floruerat (Ibid.).
171
Пока происходили все эти события, моя возлюбленная мать Люция вызвала меня к себе, на родину. После пострижения моего отца Беренгария в монахи она намеревалась поступить так же. По исполнении этого обряда я возвратился во Францию, чтобы основательнее изучить богословие, в то время как часто упоминаемый наш учитель Гильом уже утвердился на престоле епископа Шалонского (Ibid.).
Dum vero haec agerentur, carissima mihi mater mea Lucia repatriare me compulit; quae videlicet post conversionem Berengarii patris mei ad professionem monasticam, idem facere disponebat. Quo completo reversus sum in Franciam, maxime ut de divinitate addiscerem, quando iam saepefatus magister noster Guillhelmus in episcopatu Catalaunensi pollebat (Ibid.).
172
Но благополучие всегда делает глупцов надменными, а беззаботное мирное житие ослабляет силу духа и легко разлагает плотскими соблазнами. Считая уже себя единственным сохранившимся в мире философом и не опасаясь больше никаких неприятностей, я стал ослаблять бразды, сдерживающие мои страсти, тогда как прежде я вел самый воздержанный образ жизни. И достигая все больших успехов в изучении философии или богословия, я все более отдалялся от философов и богословов нечистотой моей жизни. Известно, что философы, не говоря уже о богословах (то есть о людях, соблюдавших наставления Священного Писания), славились больше всего красотою своей воздержанности. Я же трудился, всецело охваченный гордостью и сластолюбием, и только божественное милосердие, помимо моей воли, исцелило меня от обеих этих болезней — сначала от сластолюбия, а затем и от гордости; от первого оно избавило меня лишением средств его удовлетворения, а от сильной гордости, порожденной во мне прежде всего моими учеными занятиями (по слову апостола: «Знание преисполняет надменностью»), оно спасло меня, унизив сожжением той самой книги, которой я больше всего гордился (Ibid.).
Sed quoniam prosperitas stultos semper inflat et mundana tranquillitas vigorem enervat animi et per carnales illecebras facile resolvit, cum iam me solum in mundo superesse philosophum estimarem nec ullam ulterius inquietationem formidarem, frena libidini cepi laxare, qui antea vixeram continentissime. Et quo amplius in philosophia vel sacra lectione profeceram, amplius a philosophis et divinis immunditia vitae recedebam. Constat quippe philosophos necdum divinos, id est sacrae lectionis exhortationibus intentos, continentiae decore maxime polluisse. Cum igitur totus in superbia atque luxuria laborarem, utriusque morbi remedium divina mihi gratia licet nolenti contulit. Ac primo luxuriae, deinde superbiae; luxuriae quidem his me privando quibus hanc exercebam; superbiae vero quae mihi ex litterarum maxime scientia nascebatur, iuxta illud Apostoli «Scientia inflat», illius libri quo maxime gloriabar combustione me humiliando (Ibid.).
173
Ibid.