И в самом деле перерыли весь Жакмель. И почтенные семейства, и содержательницы публичных домов, проститутки и прочая мелкота должны были раскрывать двери, платяные шкафы, дорожные сундуки. Не обошли стороной даже учебное заведение Братьев во Христе в квартале Птит-Баттри и монастырь Сент-Роз-де-Лима, где у сестер не выходил из памяти и из молитв сложно соединенный образ мученика, несущего крест Христов, и человека, загубившего их дорогую Натали Дезанж.

К трем часам утра, когда поиски все еще оставались тщетными, судейский старшина Непомусен Гомер напомнил неспящим горожанам старинную притчу, давно забытую: мужчина и женщина, блудодействующие в святую пятницу, забыв о таинстве страстей Господних, обречены оставаться прилепленными друг к другу очень надолго. Между ними образуется живая перевязь, что-то вроде пуповины, которую не разрубит и сам папа римский.

Взошло солнце. Искатели возвращались, чтобы выспаться, так и не обнаружив следов Мадлены Дакоста. Самые жестокосердечные из них говорили, что во всяком случае Мадлена уже достаточно выросла, чтобы наилучшим образом распорядиться тем чудесным садом, который подарил ей Господь. Цецилия Рамоне не слушала их. В ней не дремал непреклонный Цезарь, которому обязательно надо найти девушку. Она едва держалась на ногах, когда шла по тропинке вдоль речки Госселины. Вдруг она заметила далеко в стороне крохотный домик, почти не видный за рощицей манговых деревьев.

— Заглянем-ка туда, — сказала она отцу Наэло.

Через минуту она остановилась как вкопанная, уставив глаза на совершенно определенный предмет.

— Взгляните, батюшка, там, у стенки, блестит что-то металлическое.

— Где, Цезарь? Я не вижу, — прищурился кюре.

— А я вижу! — И она рванула через банановую плантацию.

Через сотню метров мотоцикл доктора Эрве Браже был обнаружен. Укрытый в кустах, он все-таки высовывал кончик никелированной выхлопной трубы.

Цезарь направилась прямо к двери хижины и громко постучала.

— Кто там? — спросил мужской голос.

— Я узнала ваш голос, Иуда Искариот. Открывайте! — приказала Цезарь Рамоне.

— Дверь не заперта, — ответил тот же голос.

Цецилия Цезарь Рамоне толкнула ногой дверь, сделав знак другим, уже подоспевшим, оставаться снаружи. Оба любовника лежали рядышком голые, сомлевшие от восхитительной ночи и совсем, наверное, недавнего ее последнего акта. Эрве Браже отбросил одеяло, которое Цезарь поспешила накинуть на них.

— Подымайся, крестная дочь, я отведу тебя домой.

— Послушай, крестная мамаша, — произнесла Мадлена, — занимайся своими делами, а для нас с Эрве только еще начинается пасхальная суббота!

Любовники святой недели покинули город на мотоцикле в тот же день. Больше их никогда не видели в Жакмеле. Зато немедленно сложилась легенда. Будто бы Цезарь и отец Наэло опять пришли в тот домик невдалеке от реки и, конечно, не нашли там никого. Зато постель была помята и разбросана. На ней явно только что резвились. Цезарь искала любовников по всем углам и не преминула заглянуть под кровать. Там, совершенно без всяких тел, абсолютно самостоятельно, мужской и женский половые органы находились один в другом и приближались к оргазму. Отец Наэло пал на колени перед этим чудом. Но, заметив, что за ними наблюдают, оба органа вмиг превратились в пару крыльев. Бесподобная птица весело взлетела в густо-синее жакмельское небо. И с тех пор очень регулярно, один раз в десять лет, эта райская птица усаживается на ветвях одного из деревьев-бавольников, которыми усажена Аллея Влюбленных, а по ней-то как раз можно спуститься к Карибскому морю с его навевающими грезы приливами и отливами, как и на всех морях мира

Каждое утро в семь часов, потом в два, потом в шесть вечера, минута в минуту, с точностью швейцарского поезда, она звонила мне из холла гостиницы.

— Добрый день, именитый гость. Это ваша переводчица. Вы готовы?

— Добрый день, Силуан. Сейчас спускаюсь.

«Силуан» означает «Золотистый фазан, предвещающий радость». Уже на третий день общения с нею я упрекнул ее в церемонности, которая заставляет меня быть осторожным и соблюдать дистанцию.

— Послушайте, товарищ Силуан, окажите мне любезность.

— Какую, именитый гость?

— Вот как раз так больше меня не называйте.

— Это слишком по-китайски?

— Нет. Но это не соответствует действительности. Я чувствую, что присвоил себе чужой титул.

— Разве вы не именитый писатель?

— На Западе у меня не наберется и одной тысячи читателей. А в Китае вообще никто меня не читал. Вернее будет сказать «именитый незнакомец».

— Ваша скромность делает вам честь, именитый гость. Ой, извините, товарищ… Ну как же мне сказать?

— Называйте меня просто Рене.

— Революция запрещает фамильярничать с иностранными гостями.

— В таком случае называйте господином Депестром.

— Никогда! Господа начинаются там, с Тайваня.

— Тогда называйте товарищем, как друга по духу, как единомышленника.

— Но вы же зовете меня золотистым фазаном!

— Это совсем другое дело. Да, в вашем имени заключена совершеннейшая правда. Оно выражает вашу грациозность и доброту как девушки. Но не стану же я всякий раз переводить имя Силуан. «Вы предлагаете отличную программу на сегодняшний вечер, золотистый фазан, предвещающий радость». Или: «В каком часу завтра отходит поезд на Шанхай, золотистый фазан, предвещающий радость?»

— О, именитый гость, мое имя действительно звучит смешно в переводе на французский! — И она залилась смехом, сразу еще больше похорошев и обнажая свои жемчужные зубки.

В каждой провинции ритуал моего визита повторялся с неукоснительным единообразием по заранее и давно подготовленному плану. Нас с Силуан усаживали в зал или гостиную, увешанную красными лозунгами, всяческими дипломами, картинами и фоторепродукциями, изображающими ключевые события революции, и обязательными портретами Мао и Лю Шаоци. Мы садились за стол с расставленными чашками и разложенными сигаретами и сладостями. Потягивая зеленый чай, я слушал рассказ Силуан о каком-нибудь партийном деятеле данной местности.

Прогулявшись и осмотрев достопримечательности, мы возвращались туда же, и моя спутница предлагала мне высказать мои впечатления, задать вопросы, сформулировать предложения и даже покритиковать кое-что. В таком духе и стиле мы посещали заводы, мастерские, кооперативы, школы, лаборатории, институты, ясли, дома престарелых, бывшие дома терпимости, превращенные в дома культуры, а также многочисленные стройки: туннели, плотины, мосты, железнодорожные пути.

Конечно, помимо этого, меня водили восхищаться парками, дворцами, пагодами. Вечерами мы ходили в театр, в оперу, в кино. Дважды в неделю меня приглашали на банкет, устраиваемый партийной или государственной знатью провинциального уровня. Силуан ловко накручивала беседы на единственный сюжетный стержень: идея Мао Цзэдуна в действии.

В ту пору эта идея, рассеянная по всей стране, всепроникающая, проросшая ростками народных коммун, носила священное имя: Большой Скачок. В сравнении с таким жутким взлетом мои попытки ухаживать за переводчицей походили на неуклюжие подпрыгивания майского жука.

Не раз мы с Силуан оставались одни в ресторане, на спектакле, на улице. Тогда я пробовал завязать разговор на какую-нибудь непринужденную тему, начиная с дождя, хорошей погоды и прочих банальностей. Но всякий раз золотистый фазан грациозно высвобождалась из обруча фамильярностей. Она плавно и незримо переводила разговор на серьезную тему нынешней действительности или славного прошлого.

Она ловко, как фокусник, приноравливала биения моего сердца к ритмике и чередованиям дат лунного календаря, еще употреблявшегося в провинциях, через которые проходил наш маршрут. Она была неутомима в рассказах о семейных традициях, обычаях, живучести и трудной искореняемости старых корней в крестьянской среде. Слушая ее повествования о традиционной национальной одежде или о современной моде, или еще о чем-то, я превращался в землепашца, который сам себе изготовил соху и множество других приспособлений, или в красного бойца, который умеет изготовлять самодельные мины и шить униформу для солдат Восьмой армии, готовящейся к походу.