— Отыскать себе половину с помощью почтовой открытки — ну не чудо ли! — начал доктор Шорт, пригубив первый глоток вина. Я поддержал его начинание доброй дозой своего напитка, сделав вид, что профессионально навострил свой писательский слух. — Отбросить сотни ответов претенденток и выбрать одну, — продолжал мой давний оппонент, — это ж какая могучая сила позволяет судить о людях на расстоянии. Это еще, помнится, Дюма приметил. А иной и фотографию не запросит: для меня, скажет, достаточно пробежать глазами по клочку исписанной бумаги, или услышать по телефону голос, или просто в глаза взглянуть. Счастливый выбор напарника — это прямо рулетка какая-то, беспроигрышная лотерея: вытянуть счастье по автобусному билетику. Да, любовь непостижима. Не зря говорят, что браки вершатся на небесах.

— Сколько же неведомых слагаемых нужно учесть, чтобы вывести формулу любви? — лениво подкинул я поленце в раздуваемый исцелителем ковбойских тел и душ костерок душеспасительных бесед, вечно тлеющих или бурно полыхающих в старинной таверне Стива, помнившей еще времена Дикого Запада.

Старик-доктор только этого и ждал. Я лениво потянулся за остатками недопитого виски, а Шорт, отодвинув свой бокал с едва отпитым виноградным вином, со сварливой охотой произнес:

— Уж я-то знаю одно слагаемое уравнения или, черт побери, один ингредиент колдовского любовного варева. И жизнь самого научила, и кое-какие кабинетные теоретики и иные литературные витии вдалбливают в наши податливые головы: один — некий Фрейд, с его премудрыми «либидо» и «эго», а другой — ты, неисправимый циник и графоман, со своим примитивным сексом и ковбойщиной.

Поперхнувшись последним глотком скотча, я замешкался, чем и воспользовался универсальный знаток печенок и селезенок, проктологических секретов и тайн человеческого мозга (вот бы доктора вместо Бенджамина Энцефалоном назвать), с его такими же непредсказуемыми вывертами скопища извилин, незатейливых, как прямая кишка, берущая начало от самого мозжечка… гипофиза, что ли…

Я и не заметил, как док Шорт перешел к очередному погрому моего последнего литературного опуса, после очередного выброса из гипофиза в прямую кишку.

Ох, какой же я циник, встрепенулась мысль в взбодревшей после легкого возлияния башке. И как ни странно, ее полости, словно бетоном, залили уже давно тревожащие меня мысли.

А док гнул свое:

— И почему у твоих героев едва ли не единственным слагаемым любви является секс? Почему у всех твоих слащавых двуногих жеребцов и длинноногих белокурых от перекиси красоток нет детей, уютного дома, просто тяги к своему очагу? И притягивает их какой-то сексуальный выверт. То они у тебя валяются в охапке сена в конюшне, то на задних сиденьях провонявших от проката дешевых автомобилей… И готовы они завалить кого угодно. Для них одна женщина не отличается от другой — стоит лишь мужику глаза зажмурить.

Ох, надоел ты мне, док Шорт, думал между тем я. Ведь за то, что я пишу, мне платят. Значит — читают. Значит, кому-то не хватает и той малой иллюзорной радости. Да хоть на охапке сена. И ведь каждый верит: это пока, сегодня. Завтра будет по-другому. Я найду своего принца или золушку. И ведь сбывается. Только один раз — на миллион. И каждого поддерживает вот эта восточная мудрость: «В каждой пустыне есть, есть свой оазис. Просто не каждому верблюду удается найти его». И каждый верит: а вдруг найду. А без веры… иначе и жить зачем же? Разве что переспать с кем попало на коридорном коврике…

Ох, надоел Шорт, ковбойский эскулап, снова подумал я и, обернувшись к бармену, крикнул:

— Стив, прерии горят! Затуши пожар двойным скотчем!

— Уходишь от разговора, — сердито проворчал дипломированный лекарь моей мятущейся души. Моя индифферентность стоила ему еще пары глотков красненького. — Да, — задекламировал он голосом Цицерона. — Я не кришнаит, признающий физическую близость двух полов как акт, допустимый лишь для продолжения рода. Скажу тебе больше: ежедневный стаканчик красного виноградного вина и регулярная половая жизнь — вот основа и телесного и психического здоровья. Регулярный секс поддерживает нормальное функционирование организма, придает сил. Ну, как, извини меня, ежедневная утренняя зарядка. А регулярность требует от человека сил и здоровья. Вот и получается замкнутый круг.

Бармен Стив, метнув между тем на столик двойную порцию шотландской пшеничной, шепнул:

— У нас все споры заканчиваются чем… пари. Заставь дока поставить на старика Джека и его внучку.

Вот повод, чтобы угомонить лихого ковбойского дока, подумал я, но мне ли остановить стадо мустангов. Словно их копыта, слова исцелителя припечатывали меня к грешной земле и тут же возносили на такие поэтические высоты, где все формулы любви и ее теоремы казались элементарной аксиомой, уравнением с одним неизвестным.

— Ну вот, — давил на меня литературный костоправ, — все твои герои только и трахаются что на чердаке или рядом с навозной кучей, а то и на муравьиной. Ну ладно, черт с тобой — на кухне. Но и в этом случае любовник мог бы проявить больше тонкости и не доводить даму до экстаза от муравьиных укусов и заноз на кухонном столе. Ведь ты уже не молод, неужели не уяснил, что каждая женщина, психически здоровая, хочет не только ЭТОГО, но и чтобы за ней ухаживали? Да, он удовлетворяет ее сексуально, и столько раз, сколько им требуется. Это естественно, ведь секс всегда был сутью взаимного притяжения двух полов. И все же… все же… Женщина нуждается и романтическом ухаживании. Более того — она нуждается и любви, в признании своей нужности и незаменимости…

— Ну правильно, — выикнул я после очередного глотка (последнего приказал я себе), — она нуждается в любви, но ведь первым составным формулы любви является секс. Вот мы и установили, что…

— Не мы, а человечество, — рубанул языком-скальпелем проклятый хирург, проктолог, педиатр, геронтолог и вообще, черт бы его взял, знаток человеческих тел и душ. — А нам же, вернее твоим героям, следует учесть обратную зависимость — основным элементом формулы секса является любовь.

— Ну и как все это приложимо к Джеку Симпсону — ведь старику за семьдесят, да и невеста идет за ним почти ноздря в ноздрю.

— Слушай, щелкопер, — вконец обозлился бог медицины от канадской границы до Орегона.

А ведь он сам разменял седьмой десяток, а какая у него жена — хорошенькая, удовлетворенная жизнью старушка, чуть не вдвое младше дока Шорта. Это пронеслось у меня в голове. А слух запечатлел для следующих набросок слова самого безжалостного из синклита провинциальных знахарей… нет не знахарей, а знатоков, настройщиков самых тонких струн человеческой души.

— Ты что, не слышал о сексе после шестидесяти? Готовь себя к этому, иначе как квелого жеребца на мыловарню отправят. Секс — единственный момент жизни. И радость тоже, особенно в нашем возрасте, — значит, мы вдыхаем все запахи жизни. А уж для внучки Джека и ее жениха — это вообще праздник жизни, который никогда не кончается.

— Держу пари, — вспомнив бармена Стива, подначил я дока, — что старик Джек в самый последний момент сникнет, да и перезрелой его внучке ближе парнокопытные. Некий ковбой уже отвадил ее от себе подобных. Один против двух, что почтовый роман стариков не состоится, да и молодых весь этот фрейдизм не бросит в объятия Гименея.

— Один против десяти, что ты ни черта не понимаешь ни в сексе, ни в любви, — вспылил доктор, и, расплескивая свой любовный напиток, допил его. — Считай, что я выиграл, — прокричал он на всю таверну. — И тогда я заставлю тебя укладывать своих героев на брачные ложа с накрахмаленными льняными простынями, а не валять их в соломе по конюшням или на кухонных столах.

В следующем романе я так и сделаю, а сейчас поступлю так, как будто я подглядывал за… за самим собой: ах, как приятен запах соломы, замешанный на любовных ароматах, ах, как некрасивы приоткрывшиеся глаза с немым укором: