Механик (входит). Значит, с вас… 92 кроны 60 геллеров.

Ремунда. И не стыдно тебе? За такой пустяк? Машина ведь была в порядке.

Механик. Так вы же квитанцию хотите.

Ремунда. А если без квитанции?

Meханик. Дайте двадцатку.

Калоус достает бумажник, расплачивается.

Механик. Спасибо. Откуда он?

Ремунда. Из Западной Германии.

Механик. Тогда скажите ему — сто двадцать. (Увидел Яну, поражен, оглядывает с видом знатока.) Чарльстон танцуете? Ну, всего! (Уходит.)

Входит мать, ставит на стол яичницу для Калоуса и Яны. Калоус садится, Яна стоит.

Мать. Садитесь, девушка!

Яна послушно садится, ест вместе с Калоусом, они тихо беседуют, не обращая внимания на остальных. Ремунда поглядывает на них, качает головой, насвистывает.

Мать. Что это ты свистишь?

Ремунда. Да так… модная песенка.

Мать (рассеянно). Песенка?.. А девушки нынче становятся все красивее. Еда обильная, жизнь хорошая, забот никаких.

Ремунда (очень громко). Приятного аппетита!

Яна (тоненьким голоском). Спасибо, дедушка!

Нарастающий грохот машины. Калоус отодвигает тарелку.

Ремунда. Эмиль, доешь!

Калоус послушно придвигает к себе тарелку. Машина останавливается, хлопают дверцы, слышны голоса.

Мать. Эмиль, я закрою. Закрыто, и все.

Калоус. Сиди, мама. (Калоус и Ремунда смотрят друг на друга.)

Мать. Алоис, ты запер на ключ?

Калоус. Сиди, мама. (Начинает рассматривать свои руки.)

Мать. Остриги ногти.

Калоус. Покойный Тонда, когда бомбили, всегда говорил: «Налет, а я не бритый».

Входят старшина милиции и милиционер. За ними Гупперт, он слегка забрызган грязью.

Старшина. Так кто из них, господин Гупперт?

Гупперт молчит.

Ремунда (встает). Я.

Гупперт. Пусть Ремунда не строит из себя героя. Не имеет смысла. Мне нужен мой паспорт и моя машина. Прочее меня не занимает. Я видел кое-что и похуже.

Ремунда. Машина в исправности.

Старшина. Где его паспорт?

Калоус направляется к стойке, Гупперт отскакивает и прячется за милиционера.

Гупперт. Осторожно, у него там револьвер!

Старшина. Стойте, Калоус! Я сам… Где револьвер?

Калоус. В среднем ящике.

Старшина (подходит, берет револьвер, нюхает дуло, озабоченно качает головой. Достает из кармана носовой платок, кладет на него оружие). Так кто стрелял?

Ремунда. Я уже сказал. Я!

Гупперт. Но, позвольте…

Ремунда. Было темно, господин Гупперт был взволнован. Я в вас стрелял, господин Гупперт. Все это подтвердят.

Мать. Что случилось? Эмиль, что тут случилось?

Калоус. Погоди, мама…

Мать. Я хочу знать.

Ремунда. Не вмешивайся.

Мать. Ты его хотел убить? (Гупперту.) Он вас хотел убить, господин?

Гупперт растерянно, но вежливо улыбается.

Старшина. Попрошу вас, пани Калоусова, выйдите на минутку. И вы, девушка, тоже.

Мать подозвала Яну. Они вместе уходят за стойку и там стоят в углу, прижавшись друг к другу.

Старшина (Ремунде). Вы были при этом?

Ремунда. Как же я иначе мог стрелять?

Старшина. Так, Калоус, а теперь выкладывайте начистоту. Кто стрелял?

Калоус. Я.

Старшина. Ремунда? (Ремунда молчит.) Где его паспорт?

Калоус. В левом ящике.

Старшина (находит паспорт, просматривает его, передает милиционеру). Выпишите оттуда, что полагается… Ну, господин Гупперт, расскажите при всех, как это произошло?

Гупперт. Случилась авария, и я здесь задержался, просил вызвать автомеханика. Бюро обслуживания ответило, что пришлет, как только он вернется. Я не сердился. Я понимал, что не везде такой сервис, как у нас в Германии. Я принес из машины две бутылки мозеля для всех, и для них тоже — для господина Ремунды и для кельнера. Кельнер одну бутылку уронил. Я не сердился. Я понимал, что не все могут быть аккуратными. Я даже пошутил: «Осколки — к счастью». Затем я сказал кельнеру, чтобы он принес мне в номер пражской ветчины и кофе, взбитых сливок не оказалось, а только молоко, но я понимал, что не везде найдешь, что требуется, и не рассердился, и даже дал пану кельнеру тринкгельд, чаевые. А он вдруг закричал мне «фашистская свинья» и стал стрелять. Я удалился из помещения и направился в полицейкомиссариат. Вот и все.

Старшина. Калоус, так было дело? (Повернувшись, дает знак милиционеру, чтобы тот записывал.)

Калоус. Что-то в этом роде.

Старшина. Так или не так?

Калоус. Нет, не так.

Старшина. А как?

Калоус. Совсем не так.

Старшина. Не понимаю, язык у вас есть? Расскажите все по порядку!

Калоус (устало, рассеянно, с трудом подбирая слова). Ну хорошо… Господин Гупперт приехал и потребовал вина… Я ему предложил мавруд. И дал попробовать. А он чуть не выплюнул и пошел за своим мозелем. Ну, у нас мозель тоже есть, только не в третьеразрядной гостинице. Меня это немного задело. А потом смотрю: очень господин Гупперт похож на одного… того, кто меня… Не люблю об этом вспоминать. Словом… тот… там… бил меня по голове и приговаривал: «До смерти останешься калекой, зато будешь человеком». Вообще-то господин Гупперт не очень на него похож…

Старшина. Так похож или не похож?

Калоус. Не похож. Но в чем-то все-таки похож.

Старшина. Ближе к делу, Калоус. Столько лет мы уже знакомы, а вы мне тут начинаете ерунду городить. Дальше!

Калоус. Дальше они с Ремундой о чем-то разговаривали… Я всего уже не помню. У меня голова разболелась, и господин Гупперт мне дал таблетку… ихнюю.

Старшина. Ну, а дальше?

Калоус. А потом он говорил, что концлагерь не вреден для нервной системы. Как это он говорил, старик, насчет санатория?

Ремунда. Что лагерь — это вроде санатория и что люди там закаляются… Я верно передаю, господин Грундиг?

Гупперт. Вы меня ловите на слове!

Старшина. Ну хорошо, но почему вы стреляли?

Калоус. Я… Он меня страшно разозлил, когда на чай дал.

Старшина. Насколько я знаю официантов, их больше злит, когда не дают.

Калоус. Верно… Я не потому, что он дал… а как он дал! После всего того…

Старшина. После чего?

Калоус. После всего… того…

Старшина. Калоус, вы что, нарочно? Какого черта! Сделал вам что-нибудь господин Гупперт?

Калоус, опустив голову, молчит.

Ремунда. Товарищ старшина, вы какого года рождения?

Старшина. Простите, Ремунда, но это вас не касается.

Ремунда. А когда кончилась война, сколько вам было?

Старшина. Двенадцать. А что?

Ремунда. Есть вещи, которые трудно объяснить. Всего десять лет разницы… и человек уже не понимает.

Старшина. Ремунда, я с Калоусом распил не одну кружку пива и хочу, чтобы все было как должно быть.

Ремунда. А как должно быть?

Старшина. Почему он стрелял?

Ремунда. Несчастный случай.

Старшина (с облегчением). Почему вы, Калоус, вытащили оружие?

Калоус. Я уже сказал.

Ремунда. Хотел показать господину Гупперту.

Гупперт. Неправда!

Старшина. Кто же все-таки врет?

Гупперт. Я всегда умел держать себя в руках! Не распускаться. И тут сдерживался. Держался до самой последней минуты. Но сегодня сказал себе: а зачем тебе, собственно, держать себя в руках? Распустись. Обязательно ли быть вежливым? Что это тебе дает? Пану Калоусу не нравится, как я провожу время, или уж не знаю, что… как я пью, или, может быть, не нравится, что я… ну как это… непролетарского происхождения, или что я думаю так, как мне нравится. Вот это ему не нравится? Я с паном Калоусом вообще не должен был разговаривать. «Принесите, пан кельнер, унесите, пан кельнер», — и весь разговор. И пан Калоус не стрелял бы. Пан Калоус сказал бы: ваш слуга покорный!

Калоус. Что ж, я готов! Ваш слуга покорный! Почему не быть слугой покорным! Я еще успею, товарищ старшина, пока вы меня не увели?! Я ведь ловкий! Я ведь — в два счета! Мамочка, нарежь-ка господину Гупперту пражской ветчины, не очень жирной, смотри! Да не забудь приготовить постельку господину Гупперту. Ночной горшок под кровать господину Гупперту! А как насчет грелки к ногам, господин Гупперт?