Фрагмент «Чистосердечного признания», посвященный Ивану Андреевичу Фонвизину, выглядит, скорее, как похвальное слово. Он — истинный христианин, добродетелен, правдолюбив, почтителен с достойными почтения, резок с порочными, враг лжи и лихоимства, мудр, кроток и не злопамятен, ради ближнего своего готов пойти на любую жертву и поступиться собственным благополучием. Спасая брата, наделавшего «неоплатные» долги, он в пору «цветущей своей юности» женился на 70-летней вдове Огаревой и в течение двенадцати лет «старался об успокоении ее старости». Не имея возможности «просветить себя учением», он читал книги только на русском языке и делал это с великим удовольствием. Надо сказать, что в России подобных книголюбов было немало: читателем лишь русских книг был спасший Москву во время Чумного бунта 1771 года знаменитый Петр Дмитриевич Еропкин; лишь русские книги читают и герои фонвизинских комедий. В «Недоросле» Стародум признается, что прочитал все русские переводы «нынешних мудрецов», а персонаж незаконченной и неназванной пьесы Простосерд «любит читать книжки», и у него они «все русские».

Иван Андреевич, человек набожный и «безмерно» «пекущийся» о «научении» старшего сына, «заставлял» малолетнего Дениса во время «отправлявшихся» дома богослужений «читать у крестов» и, таким образом, познакомил его со «славянским языком, без чего — по авторитетному мнению славного писателя Дениса Фонвизина — российского языка и знать невозможно». «Я должен благодарить родителя моего за то, — вспоминает знаменитый сын скромного отца, — что он весьма примечал мое чтение, и бывало, когда я стану читать бегло: „Перестань молоть, — кричал он мне, — или ты думаешь, что Богу приятно твое бормотанье?“». Наблюдая за чтением церковных книг, Иван Андреевич не только «кричал» или «заставлял», но и терпеливо комментировал не вполне понятный ребенку текст. «Отец мой, примечая из читанного мною те места, коих, казалось ему, читая, я не разумел, принимал на себя труд изъяснять мне оные», — завершает Фонвизин-младший свой восторженный рассказ об отцовских «попечениях». Едва ли не житийной героиней выглядит и мать писателя, дочь контр-адмирала и участника турецкой войны 1735–1739 годов Василия Афанасьевича Дмитриева-Мамонова Екатерина Васильевна. По словам почтительного и благодарного сына, она «имела разум тонкий и душевными очами видела далеко. Сердце ее было сострадательно и никакой злобы в себя не вмещало: жена была добродетельная, мать чадолюбивая, хозяйка благоразумная и госпожа великодушная». Среди многочисленных писем Фонвизина большая часть будет адресована «милостивому государю батюшке и милостивой государыне матушке», «родительского благословения которых» непременно просит их «всепокорнейший сын».

Другим важнейшим адресатом Фонвизина станет его старшая сестра, «матушка сестрица» Феодосия Ивановна, в будущем жена близкого друга писателя, сына первого директора Московского университета — Василия Алексеевича Аргамакова. Третьим ребенком в семье Ивана Андреевича Фонвизина был Павел Иванович, со временем — директор Московского же университета (пятый по счету), поэт и переводчик. В своих письмах Фонвизин перечисляет и остальных братьев и сестер, просит передать им поклоны и пожелания. Причем по обыкновению придерживается своей игриво-иронической манеры. Сохраняя приличное случаю единообразие официальных наименований младших родственников и соблюдая некое подобие этикета, он, едва сдерживая улыбку, раздает им весьма однообразные, но постоянно дополняемые шутливыми запретами советы и наставления: «Сестрице Анне Ивановне желаю здоровья и охоты писать ко мне. Сестрице Марфе Ивановне желаю того же. Сестрице Катерине Ивановне желаю того же и меньше резвиться. Братцу Александру Ивановичу желаю великих успехов в высоких науках. Братцу Петру Ивановичу желаю того же и меньше с печи прыгать». Некоторые из фонвизинских рекомендаций мало годятся для его малолетних единоутробных родственников и потому выглядят еще смешнее. Письмо, в котором Фонвизин упоминает всех своих братьев и сестер, датировано январем 1766 года, когда братцу Александру исполнилось лет шестнадцать, и заниматься «высокими науками» для него было бы вполне естественно. Зато братцу Петру, которому в это время было лет пять-шесть, старший брат желает не только перестать заниматься приличным возрасту делом — прыгать с печки, но и «великих успехов» в вышеупомянутых «высоких науках».

О своем младенчестве Фонвизин может вспомнить немногое и резонно полагает, что такая его забывчивость естественна и объяснима. Ссылаясь на воспоминания отца, он утверждает, что претерпел первое свое «лишение» на третьем году жизни, когда его наконец-то «отняли от кормилицы» и перевели на рацион, более подходящий ребенку этого возраста. Проявив необыкновенную для простого младенца способность чувствовать, он впал в великую тоску и на вопрос отца, грустно ли ему, «затрепетав от злобы», ответил: «А так-то грустно, батюшка… что я и тебя, и себя теперь же вдавил бы в землю». Кровожадные мысли посещают склонного к бурному выражению эмоций Фонвизина и в дальнейшем, хотя не так часто и лишь в минуту сильного душевного волнения: например, во время путешествия по Италии в 1785 году у него, уже 40-летнего пенсионера, возникнет неистребимое желание перестрелять из пистолета всех огорчивших его местных почтальонов. Но к счастью, дальше желания расправиться с ближними дело не шло никогда, и ни один человек, будь то в России или за границей, не пострадал от руки вспыльчивого правнука меченосцев.

Вскоре после памятного разговора с отцом, уже в четырехлетнем возрасте, Фонвизина начали «учить грамоте», но и об этом, произошедшем в его «первом младенчестве», а значит, не запечатлевшемся в памяти событии он узнал от родных. Зато историю, научившую его ходить «прямою дорогою» и избегать «лукавых стезей», он запомнил очень хорошо. Оказывается, родная тетка Фонвизина, «женщина кроткая» и нежно любившая своих племянников, посещала «дом одного славного тогдашнего карточного игрока» и от него привозила детям целые колоды карт. В какой-то момент малолетний Фонвизин всей душой привязался к «картам с красными задками», и обладание ими стало истинным его «блаженством». Исчерпав все не вполне честные средства к их приобретению, Фонвизин признался тетушке в своей страсти, и та одобрила его искренность. Отец же одобрял не только искренность, но безмерную чувствительность своего старшего сына: собрав однажды вокруг себя «всех своих младенцев», Иван Андреевич принялся рассказывать им историю Иосифа Прекрасного. Безыскусное повествование произвело на ребенка впечатление столь сильное, что он «начал рыдать безутешно» и не мог сдержать чувств во время всего рассказа. Из того же «Чистосердечного признания» следует, что Фонвизин был мальчиком не только чувствительным, но и чрезвычайно впечатлительным. Приезжавший из принадлежащей Фонвизиным деревни Дмитриевской мужик Федор Суратов рассказывал господским детям страшные сказки и так запугал маленького Дениса, что и взрослым человеком он «неохотно оставался в потемках».

С XVI века потомки суровых рыцарей Фонвизины жили в Москве, в Печатниках, в Москве же начал свое обучение записанный в 1754 году в гвардейский Семеновский полк мушкетером и оставленный дома для получения необходимого образования малолетний Денис. По словам писателя, отец, «не в состоянии будучи нанимать для меня учителей для иностранных языков, не мешкал, можно сказать, ни суток отдачею меня и брата моего в университет, как скоро он учрежден стал», то есть в 1755 году. Строго говоря, Денис и Павел Фонвизины поступили не в университет, а в располагавшуюся недалеко от Кремля университетскую гимназию. Там, по замыслу основателей, российские юноши должны были приобретать базовые знания, необходимые для поступления на философский, юридический и медицинский факультеты университета или для успешного начала служебной карьеры.

В университете будущий переводчик и литератор выучил латинский и немецкий языки, «а паче всего получил… вкус к словесным наукам». Правда, рассказывая «об образе нашего университетского учения», Фонвизин не жалеет яда и без всякого снисхождения высмеивает нерадивых и не всегда трезвых преподавателей: «Арифметический наш учитель пил смертную чашу; латинского языка учитель был пример злонравия, пьянства и всех подлых пороков». На экзамене «в нижнем латинском классе» ученики оказались способны продемонстрировать знания грамматики лишь потому, что преподаватель (по всей видимости, магистр философии и свободных наук Филипп Якимович Яремский) в порядке подготовки к испытанию показал им, какому склонению и спряжению соответствует та или иная специально пришитая по этому случаю пуговица на его кафтане и камзоле, и в решительный момент дотрагивался до «правильной» застежки. Учитель географии, будучи «тупее прежнего латинского», явился на экзамен «неготовым», «с полным партищем пуговиц». В результате лучшим учеником из «географического класса» экзаменаторы объявили признавшегося в своем невежестве Фонвизина. «Товарищ мой спрошен был, куда течет Волга? „В Черное море“, — отвечал он; спросили о том же другого моего товарища. „В Белое“, — отвечал тот. Сей же самый вопрос сделан был мне. „Не знаю“, — сказал я с таким видом простодушия, что экзаменаторы единогласно мне медаль присудили», — рассказывает Фонвизин о своем триумфе. По едкому замечанию автора «Чистосердечного признания», остальных учеников он превзошел скорее по части «практического нравоучения», а отнюдь не географии.