Западная веранда находилась всего в десяти минутах ходьбы. Так что первыми меня увидят братцы. И хотя большого желания попадать им на глаза не было, я не раздумывал долго. Какие ни есть, а родственнички. Причем, самые родные.

Родные родственнички расположились под раскидистыми ветками карликовых эвкалиптов и пили. Сколько я себя помню, это единственное, что они делали вместе. Обоюдное хобби, так сказать.

— Привет, братишки, — я плюхнулся в свободное кресло, сцепил пальцы и стал терпеливо ждать ответа.

Несколько слов о братьях и о семье.

Мы родились тридцать лет назад с разницей в один час. Точнее, сначала они, а уж потом, ровно через час, я. Именно эта ничтожная разница во времени оказалась решающим фактором для меня, как для исторического персонажа. Консилиум врачей, встретивших братишек, уже успел принять на грудь положенные в этих случаях премиальные, а посему никто и не пошевелился, когда на свет божий стал проситься третий отпрыск великой фамилии.

Я проорал благим, непереводимым детским криком добрых два часа, пока дворецкий сумел втолковать людям в белых халатах, в чем дело. Но время было упущено и ничего нельзя было сделать. Медицина ошибается в одном случае из миллиарда. Ничтожный шанс за всю известную практику Полярного мегаполиса. Ничтожный шанс, это я. Колоть положенные гормональные прививки поздно. Вводить генные увеличители бесполезно. Потерянный для человечества экземпляр. Лучше уничтожить, и не мучаться.

И быть мне горсткой пепла, развеянного на ураганном ветру, если бы не паПА. Осоловевший от суеты медицинского персонала, от терминов и сочувственных взглядом, он сделал шаг, за который я признателен ему и по сей день. Оставил меня в живых. Урод, не урод, но живой и родной. Таким образом, именно паПА я обязан и жизнью и всем прочим, что из нее вытекает.

Почему «паПА». Хм. Не знаю. Я всегда его так называю. ПаПА. Есть же вещи, которые не требуют объяснений. ПаПА — как раз такой случай.

До пяти лет, между мной и братьями не существовало совершенно никакой разницы. Мы вместе носились по огромному нашему дому, оглашая его дикими воплями. Вместе творили безобразия. Но почему-то, наказания за совершенные безобразия странным образом обходили меня стороной. Тогда я не придавал этому особое значение, злорадно наблюдая за поркой старших братьев, но сейчас понимаю, что меня просто жалели. Жалели уродца.

Когда я впервые понял, что я не такой, как братья? Наверно тогда, когда они первый раз отправились в школу. Веселые и довольные, что вырвались, наконец, из дома.

А я остался один. В ставшем пустым и скучном доме. Где только дворецкие иногда попадались в застланных коврами коридорах. Да паПА, у которого при встречах со мной на глазах показывались слезы. Странные, и непонятные мне.

Через год, когда братья приехали на каникулы, я впервые в жизни почувствовал страх. Потому, что не узнал их. Они стали такими… Такими… другими, что ли? Выше меня на голову. С красивыми пропорциями тела. Умные. Рассматривающие меня непонятным, странным взглядом, в котором было что-то нехорошее. Что-то, что я раньше никогда не замечал.

И тогда же, я впервые услышал это слово. «Урод».

Сейчас смешно вспоминать, но тогда это было обидно.

Я — урод. Я совершенно не похож на нормального человека. Не могу получить официальное образование. Не могу получить официальную работу. Я многое чего не могу. Только существовать.

Конечно, я замкнулся. Готов поклясться, что даже дворецкие видели меня слишком редко. Я прятался в чуланах, плакал и проклинал тот день, когда появился на свет. И вполне возможно, что закончил бы дни свои где-нибудь в психушке, если бы не паПА.

Когда мне исполнилось семь лет, а сам я был похож на затравленного щенка, вечно ищущего темную щель, он выловил меня, посадил на колени и рассказал одну очень старую историю. О человеке, которого все презирали только за то, что он умел летать. Люди презирали его за то, что не умели делать сами. За то, что он был не таким, как они. А человек… Человек продолжал летать. И радовался этому. Пока его не сбили ракетой «Земля-воздух». Коротенькая история, с не очень счастливым концом.

ПаПА рассказал мне эту историю, ссадил с колен и уже больше никогда не утешал меня. И именно тогда я сделал для себя небольшое открытие. Можно быть уродом, можно быть непохожим на всех, можно быть презираемым всеми, но быть счастливым.

На долгие десять лет моим домом стала библиотека. Не хочу стучать себя кулаками в грудь, но среди огромного количества книг, которые находятся в нашей домашней библиотеке, нет ни одной, которую я бы не прочитал. Начиная от газет вековой давности, заканчивая совершенно секретными, толстыми руководствами по управлению боевыми крейсерами Великого галактического флота.

Часто, рядом со мной находился и паПА. Один из крупнейших специалистов историков по древней Земле. Иногда мы обсуждали книги, спорили, доказывали свои истины. Иногда, просто молча переглядывались. И улыбались.

А с братьями… Братья переросли меня почти вдвое. По ширине втрое. Обрели солидные животы и должности. По уму… По уму ничего не скажу. Хотя братья не слишком приветливы со мной, не хочу говорить о них ничего плохого. Родственнички.

— Привет, говорю, — напомнил я о своем присутствии через минут десять. Напоминание сопровождалось неосторожным опрокидыванием стола со стоящим на нем спиртным.

Только после этого братья как-то странно дернулись и уставились на меня непонимающими взглядами. Когда до них, наконец, дошло, что с ними здоровается их младший, я совершенно устал и готов был уйти, не дождавшись ответа.

— А-а, — это самый старший. Веня. Вениамин Сергеев. Директор фабрики по разведению дождевых червей. Встрепенулся. Свел глаза в одной точке. Может быть, узнал.

— Приехал, урод? — средний догоняет. Жора. Георгий Сергеев. Тоже директор. Что-то связанное с поставками в сто лицу помета северных китов.

Меня братья редко называют по имени. Для них я всегда урод. Наверно, легче запомнить. Обычное состояние, не разговаривать со мной ни при каких обстоятельствах. Потому, что это может дурно сказаться на имидже. Имидж, это то же самое, что и одеколон, но без запаха. Раньше я думал, что братья просто брезгуют, но потом понял, здесь нечто другое. Общественное мнение. Никогда не общаться с отвергнутыми, с уродами. Но так как я член семьи, для меня небольшое исключение. Тем более, паПА настаивает. Любимчик.

— Приехал, — ответил я. Братья, единственные люди, которым я прощаю подобное обращение, — А по какому поводу праздник?

Веня, старший, перевел взгляд на бокал, зажатый в руке, помял губы и выложил повод для праздника:

— Папаня наш учудил.

Веня всегда немногословен. Поэтому его и назначили директором на фабрике по разведению дождевых червей. Каков продукт, таков и директор. Средний, Жора, оказался более разговорчивым.

— Отца видел?

— Еще нет. Я только что из порта. Так что он?

Я терпеливо подождал, пока Жорка нальет себе из бутылки, отхлебнет и оближет губы.

— Второй день сидит у себя в кабинете. К нам даже не выходит. Дворецкие говорят, что ему привезли старинный манускрипт. то ли двадцатый, то ли девятнадцатый век. Рухлядь, в общем. Что-то с историей или с мифологией.

Увлечение старинными манускриптами давнее хобби паПА. Может поэтому у нас такие странные имена. ПаПА говорит, что именно так раньше называли детей. Ванями, Жорами, Костями. Странное увлечение.

— Ну а причем здесь мы? — я не видел связи между манускриптами и пьянкой, — ПаПА и раньше этим занимался.

— Раньше и ты всегда был его любимчиком. А теперь, видно, и тебя достанет его дурацкий характер.

— Что-то я вас, ребята, не понимаю, — ничего не понимаю.

— Да объясни уроду все, — вставил свое слово Веня.

И в самом деле. У людей нового поколения существует непонятная привычка растягивать разговор на неопределенное время. Им то хорошо. Живешь до двухсот, можно и не спешить. А мне, уроду, до ста бы дотянуть. Тут поторопишься.