А Дождь говорит:

— Оно сейчас не такое уже интересное. Ему Гад глаз прострелил, глаз и вытек. А в полете выглядело очень круто: как стеклянный такой, будто бы, сканер с золотистым зрачком — а к нему крылышки приделаны.

Козерог говорит:

— Ну и нах вы в него стреляли, чудилы царя небесного? Пострелять захотелось?

А Гад говорит:

— Эта штука хотела, я даже не знаю, как сказать, блин. Ну, наверное, она хотела как-то съесть Дождя.

Череп хохотнул, а Рыжий потыкал контейнер сапогом и говорит:

— Дак у нее не только рта, но и желудка нет ваще.

Гад говорит:

— А она и не ртом. Давайте зайдем в машину и задраим люк, и я там расскажу. А то уже совсем темно, и черт его знает, что тут еще живет.

Это было очень здраво сказано. Мы зашли, и задраились на все задрайки, и ужасно долго пили и умывались, а потом поели холодных консервов, потому что Череп вспомнил, что мы едва ли не со вчерашнего вечера к еде даже не прикасались. Но пить очень хотелось, а есть, можно сказать, совсем не тянуло.

Но все-таки мы перекусили, кто как смог. А потом Гад стал рассказывать.

— Мы, — говорит, — посмотрели грузовик. Но там, в рубке — два жмура, оба какие-то стеклянные, блин, или деревянные, вощем, нетипичные никаким местом. И из всего песок сыпется, а как он туда попал, мы с Дождем ваще не поняли. Но груз на месте, а больше ничего и не надо. Ну, вышли мы, идем назад. И тут эта штука летит. Вот она, типа, летит и подлетает она к Дождю, и зависает над ним, маша крылышками. А он на нее уставился, как очарованный или притюкнутый, и замер, отвесив хлебало…

И Дождь перебивает:

— А мне было как-то очень странно. Будто падаешь в какую-то пропасть светящуюся — аж глазам больно, а в ушах — как колокольчики, и ни одной мысли в башке.

Череп хихикнул и говорит:

— Ниче странного. Совершенно нормальное твое состояние.

А Рыжий говорит:

— Заткнись, дай людей дослушать.

Тогда Гад рассказывает дальше:

— Я кричу: «Ты че, проснись» — а он уже совершенно какой-то не такой. У него всегда морда лица серая, но тут еще, блин, какая-то прозрачная. А из башки вверх что-то течет и втекает в эту штуку с крыльями.

Козерог говорит:

— Что течет?

А Гад:

— Ну не мозги ж! Вроде, я не знаю, тумана какого-то или ваты какой-то, но жидкой и светящейся. Может, у этого козла душа такая, почем я знаю.

Дождь говорит:

— Легче на поворотах, — но за пистолет хвататься даже не пытается.

А Гад продолжает, будто не слышал:

— И я понял, что он тут сейчас тоже того, мумифицируется, или как там это зовется. И выстрелил в эту штуку. Я, кстати, нефигово стреляю. И она упала вниз, а Дождь брыкнулся с катушек долой и глаза закатил. Как я его в машину пер — сказка, блин. А вас все нет. Я думал, он откинется. На него диагност пищал, как на мертвого. Я его водой поливал и все такое — ну он оклемался постепенно. Вот и все. А эту штуку я спрятал, чтоб вам показать.

Я говорю:

— Эта штука тут называется «птичка-глазка». Я все объясню. Только ты скажи, Гад — ты о чем думал, когда Дождя в машину тащил?

Гад усмехнулся и говорит:

— Да вроде ни о чем конкретно.

Я говорю:

— Не о том, что если мы пропали, то кроме Дождя у тебя никого нет?

Гад фыркнул и говорит:

— Да вывалился он мне.

А я говорю:

— Ты сейчас врешь, но это не важно. Я думаю, иначе он бы действительно мумифицировался, или как ты это назвал, — и говорю остальным, — Все концы сходятся, правда?

Никто спорить не стал. А Котик тихонько сказал:

— Знаешь, Луис, похоже, у этого мира есть какой-то местный бог.

Это немного глупо прозвучало, но даже с этим никто не стал спорить.

Мы потом долго разговаривали. И все мои друзья склонялись к мысли, что положение у нас почти безнадежное. Что в самом лучшем случае, мы можем, если очень постараемся, свести игру со здешним игривым божеством вничью, но мы не знали, во что нам это обойдется.

Ребята очень нервничали, и им приходилось совсем тяжело от того, что надо было сохранять лицо и делать вид, что все фиолетово. Котику, похоже, его бывший статус миньона Чамли и мужчины вовсе не крутого позволял не скрывать то, что чувствуешь — но он этим положением почти не пользовался. Единственное, что он себе позволил в этом смысле — это сидеть со мной в обнимку, но не слишком откровенно, чтобы нас в очередной раз не начали обзывать плохими словами.

Хотя я заметила, что охотники отвлекаются и веселятся, когда думают о чем-то неприличном. Поэтому поцеловала Котика в ухо, когда он зазевался. Гад это тут же заметил и выдал циничную шуточку. Это всем понравилось. Тогда Рыжий рассказал историю про патрульного с Тэффы, который сбился с курса. Байка была просто чудовищная, но ребята совсем развеселились. И Дождь рассказал про змею, которая жила на астероиде, и Козерог рассказал про шийенского жреца и говорящую лошадь, а Череп — про парапсихика и пожилую туристку, но сам смеялся в ответственных местах и испортил впечатление.

Потом они стали вспоминать своих подружек и всякие приключения, случившиеся дома, и Бриллиант расстроился, и я поняла, что эта ностальгия сейчас снова их опечалит, и они будут думать, что заперты в безвыходной ловушке. Тогда я притянула Котика к себе и принялась расчесывать его волосы, а когда они начали хихикать, попросила Козерога еще что-нибудь рассказать.

Откровенно говоря, я думала, что никто не уснет. Тут были слишком короткие сутки, к которым наши организмы никак не могли приноровиться. Но я вдруг поняла, что Котик дремлет у меня на коленях, и Рыжий спит у Козерога на плече, а Дождь — как-то полулежа, свесив с койки ноги. И даже Козерог, рассказывая очередную историю, уже раза три зевнул. И это меня слегка встревожило, но потом я подумала, что жара их утомила, тем более что я сама тоже устала.

И так вышло, что минут за сорок уже все спали, и я почувствовала, что проваливаюсь куда-то — а потом начался сон, такой жутко явственный, будто это все вовсе не во сне и виделось.

Мне приснилось, будто я встаю потихоньку, чтоб никого не разбудить, и выхожу из звездолета. А передо мной — черная темнота, безветренная тишь, слепое небо без лун и звезд и песок, освещенный прожектором. И свет ограничен ровным желтым кругом, а за светом — будто пустое ничто.

И вдруг все озарил какой-то ниоткудашний зеленый полусвет. И песок, который теперь казался зеленоватым, вдруг зашевелился и потек вверх, он тек и стекленел — и вокруг меня сам собой образовался круглый зал с колоннами, и все это было из остекленевшего песка, полупрозрачного, будто какой-то зеленоватый самоцвет. И по кругу стояли стеклянные статуи, а в центре зала была круглая стеклянная чаша, и в ней горело зеленое пламя — длинными медленными языками. И из этой чаши раздался голос, совершенно никакой, не мужской и не женский:

— Ты, кусочек органики, живое ничтожество — приветствуй бога безвременья!

И из этих зеленых языков огня собралось огненное лицо — как лицо Чамли, только огромное и светящееся — передернулось и пропало. А у меня подогнулись ноги — я поняла, что нужно встать на колени, но как-то извернулась и села на пол. И говорю:

— Я тебя приветствую, но у меня другое божество. Мать живого.

Тут голос расхохотался, очень громким смехом, но неживым каким-то, холодным и невеселым. И говорит:

— Ты, белковая молекула, в моем мире и в моей власти. Как и вся эта органика внутри этих контейнеров из сложных сплавов. Ты это осознаешь?

Я говорю:

— Да, это так. Но мы, белковые существа, приспособлены жить в другом мире, нам тут плохо. Я не знаю, зачем мы тебе нужны, но я понимаю, что это по твоей воле мы тут находимся. Пожалуйста, отпусти нас! Если от меня что-то зависит — то я тебе подчиняюсь. Я сделаю все, что могу — только отпусти нас домой, очень тебя прошу.

И тут языки пламени застыли на миг — и собрались в лицо той красавицы-пилота, которая не взяла меня на борт, когда я просила помощи. И голос говорит: