Я всегда говорил, что жизнь — штука офигительно разнообразная.

Мы с Тама-Нго, вроде бы, не новички в Просторе — но то и дело встречаешь такое удивительное создание, что потом глаза долго не впучиваются обратно. Смотришь иногда на кого-нибудь и думаешь: как же ты, сердешный, жить-то можешь с такой внешностью и заморочками?

А сердешный живёт, ни у кого пить-есть не клянчит и невероятной своей сущностью не пришиблен. И норовит на тебя посмотреть с сочувствием: как же ты, думает, бедолага, ухитряешься существовать, когда так убого устроен…

Мейна — место специфическое. Боевые товарищи друг к другу относятся с пиететом, можно сказать — с уважением. В хорошей стае может прижиться кто угодно; народ только чужаков предупреждает, чтобы правильно себя вели и не попали впросак. Ну, знаете, вроде того: «Ты, приятель, Дика со спутника АН-978с по спине неожиданно не стучи и за руки не хватай — а то тебя потом от слизи очищать задолбаешься, а Дику объяснять, что у соседей просто такие странные обычаи, его, мол, никто бесить не хотел». Или, как наш друг Трёхглазый Снурри любит говорить: «Это, бестолочь, тебе не диван, а мой навигатор. Ещё раз попытаешься на него сесть — не только он тебя стреканёт, а ещё и от меня в ухо получишь, для памяти».

В общем, удивительно, какой странный на свете попадается народ.

Иногда к чужой внешности долго приходится привыкать, хоть к тем же АН-978с, в просторечии — слизеплюям. Иногда чувствуешь себя, как ёжик, который кокетничает с кактусом: те же фехтовальщики с Нги-Унг-Лян внешне — вылитые люди, чистый обман зрения. А иногда посмотришь на чужака — а он прекрасен.

Чуждое восхитительное создание. Как орхидея. Или лебедь. Или ягуар. Не факт, что безопасное, но такое восхитительное, что дух захватывает.

И тянет совершать всякие глупости. Или — не глупости, как выйдет.

Так вот.

Мы с Тама-Нго гостили у Снурри. Снурри и вправду Трёхглазый, только, если уж совсем точно, третий глаз у него — тепловой, почти незаметен, поэтому не совсем считается. Ясное дело: когда адмирал — ксенофил, тогда и стая подтягивается. У его ребят на броне никаких дурных лозунгов, вроде: «Люди — к людям, прочие — на фиг!» — не бывает, да и сам он, хоть и антропоид, но не вполне человек, всё-таки. Вот у него-то в штабе мы и увидали это чудо.

Неописуемо вообще.

Ясно, что детёныши. Парочка, вроде как близнецы. Самые милые и грациозные детёныши, каких только можно себе представить. Они в уголке тихонько играли с шариками светящимися — а мы с Тама-Нго залюбовались.

Форма, в общем и целом — пожалуй, антропоиды. Но явно не люди. Не кожа — мелкая-мелкая перламутровая чешуя, нежная; на головах что-то вроде дредов — гребень такой, наверное, или выросты кручёные, упругие, сине-лиловые, длиной до плеч. Глазищи — громадные, умные, влажные, тёмные, одни зрачки, кажется, райков не видно. Носики крохотные, можно сказать, что их вовсе нет — просто две дырочки, у ротиков — своего рода губы, лиловые такие полосочки, из них то и дело высовываются язычки раздвоенные. Ушных раковин тоже нет — перепоночки, как драгоценные камни, радужные, переливаются. Лапочки ловкие, с четырёхпалыми ладошками, пальчики длинные, цепкие, коготочки на них острые, чёрненькие, блестящие. Чем-то похожи на рептилий, пожалуй, но ящерицы так двигаться не могут, ящерицы — как заводные игрушки, неуклюжие, грубоватые, а эти — как резвящиеся котята, шустрые, быстрые, прямо-таки перетекают из позы в позу. Пропорции — как у человеческих деток, головы большие, сами — ростом с наших пятилеточек примерно. Тоненькие, лёгонькие — и одеты эти малышки в детские платьица в рюшечках, одна — в розовое, вторая — в голубое, и в туфельки с бантиками. То есть, по-человечески говоря, девочки. И щебечут, как райские птички.

Таких надо фотографировать для голографических открыток «Ксенофобия — пережиток!» и рассылать эти открытки по разным отсталым мирам. Даже у законченного антропоцентриста вызовут желание сюсюкать и слёзы умиления. Детки-конфетки.

— Умереть — не встать, — говорю. — Снурри, чьи это ангелочки у вас?

Снурри как-то странно ухмыльнулся, вроде бы, смущённо, а сумрачный парень, лицом похожий на йтен, что сидел неподалёку, оторвался от планшета с картами и говорит:

— Мои.

Тама-Нго ему:

— Не твои. Ты — человек.

А он:

— Приёмные, ясное дело, — и в тоне тоже что-то странное, не ухватывается даже с мысли: вместе с любовью — то ли стыд, то ли тревога, то ли гордость, то ли ещё какое смешанное чувство.

— Чудесные какие детки, — говорю. — Мама, наверное, красавица?

Вздохнул.

— Не то слово, — говорит. — Ослепительная. О Чиеоле, слыхал? Красивые жители… и своеобразные.

Никогда я не слыхал про этот мир, если честно, но Галактика, как известно, большая. И никак мне не понять, в чём тут хитрость у этого парня. Прямо вагон противоречивых чувств к этим деткам понаверчен.

Очень интересно.

А Тама-Нго как будто что-то просёк и говорит:

— Ты — Мужчина, Готовый На Многое Ради Жизни, я бы сказал…

Парень головой мотнул — первый раз на нас посмотрел внимательно.

— На многое?! Да — на всё!

И Снурри говорит:

— Вот уж точно. Йомин у нас — точно, что с крутым прибабахом, он — и вправду на всё. Трагическая, как говорится, судьба. А с Чиеолы — они и верно, необычные и очень красивые в своём роде… но я бы… я бы… не важно, в общем, я бы того, что он, не сделал. Не смог бы.

Вот тут-то я и ощутил, что помру от любопытства, если не услышу всю эту историю целиком.

— Йомин, — говорю, — а вот ты бы не мог рассказать, как познакомился с чиеолийкой?

А Снурри:

— Лучше не надо. Душевное равновесие целее будет, — и посмотрел куда-то в угол. — Наворотили мы тут с Йомином…

И мне в нём, в орле Простора, который очень по-дружески общался и с букашками, и со слизеплюями, и со своим навигатором, который вообще — разумный полип, вдруг мерещится что-то, очень и очень неожиданное. То ли стыд, то ли неловкость какая-то. И Тама-Нго смотрит на него и щурится. И становится ещё любопытнее, так что нестерпимо до зуда в пятках.

— Йомин, — говорю, — пожалуйста. Я же спать не смогу, пока не узнаю!

Йомин, вроде, задумался.

— Да ведь я, — говорит, — уже уходить собирался, вроде… Ладно. Только жене надо звякнуть.

И врубает голопроектор. И посреди снурриного штаба появляется прекрасное видение.

Мы с Тама-Нго поняли, что из близняшек вырастет. Какая-то это была серебряная, перламутровая наяда, грации невероятной, с такими очами, с таким лицом… В общем, цивилизация её породила древняя, мудрая — и с вышесредним чувством прекрасного.

Конечно, не женщина. Чуждый вид, даже не млекопитающее, похоже. Но ведь восхитительная: лебедь, понимаете, орхидея, ягуар. Морской анемон. Эволюционное чудо. В комбезе из золотого синтеклана, золотых браслетах и тоненьком золотом обруче на шее. Переливается, как жемчужина, подвижна, как ртуть, мерцает, как далёкая звезда.

Йомин говорит:

— Гелиора, я задержусь тут. Дело есть, — а она райским щебетом, русалочьим пением отвечает:

— Конечно, милый капитан. Только пришли домой девочек. Им обедать пора.

Голограмма погасла — мы выдохнули. Йомин малышкам говорит:

— Слышали, что мама сказала? — и они чирикают, как птички, ласкаются, как котята, и упархивают, как бабочки. А их приёмный папаша поворачивается к нам.

И Снурри вставляет:

— Вы не пожалеете?

А Тама-Нго говорит:

— Мы были бы рады услышать твою историю, Воин С Шипом В Сердце.

Снурри слушать не стал, ушёл. Его что-то смущало с нездешней силой. А Йомин выключил планшет, скатал в трубочку, сунул в карман и говорит:

— Вот уж точно, старина… С шипом.

Точно ты это сформулировал. С шипом. Невыдёргиваемым.

Подруга моя была — человек. Соотечественница. Была. Потеря герметичности скафандра, вот так. На третьем месяце, жизнь наша… А куда денешься? Мейна ведь, а она была — боевая подруга, навигатор мой… Наша вечная война, что поделаешь — мы с ней оба родились тут, другой жизни не знали. А здесь — тянет в пилоты, а пилоты живут недолго. Ты — сегодня, я — завтра, рок, он для всех один, судьба не выбирает и не разбирает.