Полли безучастно отвернулась от двери и увидела, что телевизор, показывавший отснятый сюжет о демонстрации, все еще включен.
– Все нормально, – попытался успокоить ее Хап. – Ты просто здорово справилась с этим.
– Произойдет чудо, – сказал Корсика. Голос его звучал, словно из гравийного карьера, наполненного мятным ликером. – Ничего не бойся. Сработает магия. Такие вещи в Байю случаются.
На какой-то момент, сквозь шок и подступающие к глазам слезы, острые, как ее фирменный соус «Кейджун», Полли показалось, что она мельком увидела знакомую фигуру – человека, который был отцом ее сына, человека, о котором она всегда говорила, что он – любовь всей ее жизни. Он стоял там, на экране телевизора, в толпе демонстрантов. Но камера все время перемещалась, и в следующий миг его уже не было на экране.
В отчаянии Полли пришла к выводу, что ошиблась.
9. Невидимая правда
Были такие, кто утверждал, что время на самом деле вовсе не кончается, не истекает, что оно всего лишь изменилось где-то на линии развития, но этого сдвига никто не заметил, что в действие вступил новый вид времени – время более жестокое, время, идущее с такой быстротой, что за ним невозможно угнаться: именно из-за этого темп жизни и стал таким лихорадочным. Уже в ранней юности Бадди обратил внимание, что люди спрашивают, куда уходит время, как это оно так быстро проходит и почему невозможно его вернуть. Ему хотелось узнать, что происходит со всеми потерянными часами, напрасно потраченными днями, ушедшими безвозвратно; и он задумывался над тем, нет ли какого-то способа восстановить утраченное.
Почему это, размышлял Бадди, у людей есть дар осознавать время, но это вроде бы не приносит им никакой пользы? Люди знают свое прошлое, но снова и снова повторяют прошлые ошибки; они знают, что наступит будущее, но предугадывают его всегда неточно. Может быть, думал он, это потому, что, хотя мы одарены двумя глазами – глазом прошлого и глазом будущего, – мы не хотим воспользоваться ими как следует? Мы не хотим смотреть на свое существование обоими, широко раскрытыми глазами, так как, если будем смотреть открытым, немигающим взглядом в прошлое и будущее, мы не сможем не увидеть тот день, когда нас не будет в этом мире совсем.
Бадди смотрел демонстрацию протеста на экране маленького телевизора в цирковом фургоне, который он теперь считал своим домом, в окружении разнообразнейших близких друзей и коллег. Здесь был Луиджи – Самый Сильный Человек на Земле; Гермафродитти – Мужчина-Женщина; карлики-канатоходцы Пенёк, Шпенёк и Кроха и пара безвкусно одетых сиамских близнецов из Де-Мойна, их звали Ирма и Эдна. Однако глаза Бадди были прикованы к телевизионному экрану, где молодая женщина, с кожей цвета café-au-lait[11] и движениями танцовщицы, произносила речь о злосчастном состоянии времени и гравитации. Хотя Бадди испытывал огромное сочувствие к делу, о котором шла речь, он обнаружил, что не в силах полностью сосредоточиться на деталях: казалось, электрические разряды то и дело сотрясают его организм, а все его внутренности, до самой печени, словно намагнитились.
– Ну и женщина, эта Ронда Джефферсон, правда? – заметил Пенёк, взглянув на экран.
– Не могу с тобой не согласиться, Великанчик, – откликнулась Гермафродитти. – Впрочем, важно не то, как она играет, а то, о чем вещает…
– Дитти права, – пророкотал Луиджи. – Время у нас в плохой форме. Стало легче поднимать штанги, с тех пор как сила тяжести изгадилась. Только я думаю, это не так уж для Земли хорошо.
– Да и для цирка тоже не прекрасно, – заметил Пенёк. – Кому интересно смотреть, как мы с невероятной легкостью в воздухе летаем, если всякий запросто может это делать у себя дома совершенно самостоятельно?
– Не говоря уже о «Шоу-Америка», – добавила Гермафродитти. – С какой стати ходить и смотреть на «Величайшее в Мире Шоу», если можно сидеть дома и смотреть на самих себя?
– И практически у каждого сегодня имеется татуировка, – вставила Присцилла – Татуированная Предсказательница, только что закончившая ежедневную тренировку в ясновидении и присоединившаяся к их компании.
Циркачи смолкли. Времена наступили плохие, с этим не поспоришь. Толстая Дама и Самый Обширный Человек в Мире больше не могли так уж намного опережать существующие нормы, чтобы вызвать к себе интерес. Несколько машин с оборудованием были ночью увезены – изъяты за неплатеж; ходили упорные слухи, что цирк вот-вот вообще закроется.
Мир превратился в такую выставку уродств, что начинало казаться, будто у артистов Цирка Чудес уже нет будущего.
Но Ронда Джефферсон как раз подошла к кульминационному пункту своей речи. Она призывала всех и каждого в Америке предпринять немедленные ненасильственные действия, чтобы остановить постоянно длящийся кризис времени и гравитации и заставить правительство сделать все возможное, чтобы обратить этот кризис вспять.
– Давайте сделаем это! – неожиданно проговорила Гермафродитти, глядя на экран из-за плеча Бадди.
– Что сделаем? – спросил Шпенёк.
– Что-нибудь в отношении проблем времени и силы тяжести.
– Она права, – произнесла Ирма. – Нам в самом деле надо что-то сделать.
– Да что мы можем сделать? – спросила Эдна, выгибая шею и поворачивая голову, чтобы взглянуть на сестру. – Мы же всего-навсего горстка циркачей.
– Правительство ведь тоже цирк, – проворчал Луиджи. – Мы не хуже их.
Бадди, необычайным усилием собрав в кулак всю свою волю, на миг оторвал взгляд от экрана и повернулся лицом к присутствующим. Казалось, наступил подходящий момент заговорить на тему, которую он обдумывал уже довольно давно.
– А что, – задумчиво сказал он, вглядываясь в лица окружавших его друзей, – не устроить ли нам свое собственное шоу?
Все глаза уставились на него, ибо, хотя эта идея была вполне очевидна и напрашивалась сама собой, никому из присутствующих она и в голову раньше не приходила.
– Но как? – медленно проговорила Кроха. – Какое шоу?
– А я не знаю, – сказал Бадди. – Какое-нибудь новое, совсем другого рода. Какое даже и не изобрели еще. Новый цирк для нового мира. Мы смогли бы свободно создавать свои собственные новые номера…
– Малыш прав, – заметил Шпенёк, – мы могли бы создавать… как это говорится? Номера социальной знамочисти.
– Ты хотел сказать знаЧИМОсти, – поправил его Пенёк. – Но ты прав. Как насчет номеров, хоть как-то сохраняющих наше достоинство? Мне надоело, что на меня таращат глаза только потому, что я чуть-чуть не такой, как другие. И знаете, мое имя вовсе не Пенёк. Я – Джордж.
– Джордж? – переспросил Шпенёк. Все головы в фургоне повернулись к нему. – Ну а меня зовут Эдвин.
– Эдвин? – повторил Пенёк, и все головы снова повернулись к нему.
– А мое имя, – вставила Кроха, – Эйлин.
Это приостановило беседу на довольно долгое время.
– Во всяком случае, мы им всем покажем, – продолжал Эдвин-Шпенёк, – что уродцы – тоже люди.
– Да! – воскликнула Гермафродитти. – И мы сможем свои доходы передавать Очнутым!
– Если у нас будут доходы, – сказала Эдна.
– Я вижу день, – произнесла Присцилла-Предсказательница, приняв привычный мистический вид и поворачивая в руках хрустальный шар, – когда мы будем финансировать свой собственный протест.
– Да как же мы сумеем хоть когда-нибудь сделать такое? – спросил Джордж-Пенёк.
Присцилла изучала свой хрустальный шар.
– Я вижу, – сказала она, – очень глубокую дыру в земле…
– И что это должно означать? – спросил Эдвин-Шпенёк.
Предсказательница пожала плечами:
– Если будущее – не загадка, какой из него прок?
– С деталями мы сможем разобраться потом, – проговорил Бадди со своего поста у телевизора. – Самое важное – сделать это. – Однако глаза его снова были устремлены на экран.
– А что станет с другими номерами? – спросил Эдвин-Шпенёк. – С Летучими Братьями Фердыдурке? С Грустными Клоунами?
11
Café-au-lait (франц.) – кофе с молоком.