— Ну… Я думаю, около двадцати.

— Значит, я никак не могла бы появиться здесь прошлым летом… Душа у человека одна, Джош.

— Получается… — упавшим голосом произнес Мейсон, ощущая собственную убогость. Господи, как же он глуп, если не сумел додуматься до такой простой вещи.

Но и ошибиться он не мог тоже. Катарина — это Кэтти. Катарина — ее земное воплощение. Они — одно. Иначе…

— Ты любишь меня, Джош? — спросила Кэтти и начала заламывать руки, как тогда, в первый вечер, когда ей было плохо, так плохо, что она готова была выть от тоски, неожиданно оказавшись в чужом для нее и враждебном мире.

— Да, — сказал Мейсон, потому что не мог ответить иначе. Если бы он сказал «нет», то предал бы не только Кэтти, но и Катарину, это он знал точно, но и сказав «да», он предавал их обеих, потому что…

Мейсон не смог бы внятно сформулировать причину, — но знал — это так.

Ночь прошла, как обычно, в разговорах о том, что любовь способна творить чудеса, в легких попытках прикосновений, но главное — в ощущении близости, которой у Мейсона никогда не было, никогда и ни с кем, это было странное и до сих пор не объясненное притяжение, когда знаешь, что не сможешь коснуться, не сможешь не только снять с Кэтти платье, скрывавшее прекрасное тело, но даже до родинки на щеке не сможешь дотронуться, вот же она, эта родинка, раньше он, должно быть, плохо присматривался или свет падал не так, как нужно, а сейчас Мейсон ясно видел родинку именно там, где и должно ей быть, потому что…

Но это действительно невозможно!

Что может быть невозможного в мире, где живут призраки?

Мейсон протянул руку и коснулся щеки Кэтти — нежно, будто это было облако, сгусток тумана, игра воображения.

Кэтти грустно улыбнулась.

— Я не нужна тебе больше, — сказала она. — Ты нашел свою земную любовь.

— Я люблю тебя, — сказал он совершенно искренне. Сейчас Катарина казалась ему фантомом, выдумкой, ложной памятью. — Если ты не придешь завтра, я умру.

В этом он тоже был совершенно уверен.

— Я не могу не приходить, — сказала Кэтти, — даже если ты бросишь меня. Не могу. Это мой замок. Здесь меня настигла смерть. Я должна…

— И только поэтому…

— Я должна… — повторила Кэтти и скрылась в стене, потому что сквозь высокое окно в торце коридора проникли в дом первые лучи рассвета.

В семь вечера Мейсон стоял на Диксон-стрит у входа в магазин игрушек и наблюдал, как широкоплечий мужчина опускает жалюзи на витрине. Катарина вышла несколько минут спустя.

— Здравствуйте, — со стеснением в голосе сказал Мейсон. — Здравствуйте, Кэтти.

Катарина рассмеялась.

— Хорошо, — сказала она, — зовите меня так, если вам нравится. А я буду звать вас Джош.

— Да, — сказал он, протянул руку и дотронулся до родинки на ее левой щеке.

Потом они… Что же они делали в тот вечер? Посидели в кафе, это Мейсон помнил совершенно отчетливо, а все остальное смешалось в памяти, как в хорошей порции рождественского салата, который готовила его мать, и он никогда не мог сказать точно, что же она туда клала, но на всю жизнь запомнил удивительный, божественный вкус, оставшийся на языке, как поцелуй, которым они с Катариной обменялись — может, на улице в тени какого-то дома, а может, в темном углу бара или у входа в ее дом, а скорее всего, в каждом из этих мест и еще в десятке других.

В одиннадцать он вдруг ощутил неудобство — начали жать хорошо разношенные туфли, стало холодно в теплой куртке, и голова заболела, волны боли наступали и отступали, оставляя после себя, как на отмели, четкую мысль: «Домой, домой»…

— Мне пора, — сказала Катарина, женским чутьем поняв, что Мейсон отдалился, что он больше не с ней, а где — она понять пока не могла и отпустила его с тяжелой душой, но с мыслью о том, что завтра они опять увидятся, и все будет хорошо или еще лучше.

— Завтра, — сказал Мейсон, морщась от боли, — я буду здесь в семь.

— Завтра, — сказала Катарина, — я работаю в первой смене и освобожусь в два.

— О! — воскликнул Мейсон. — Тогда приезжайте ко мне. Мы поднимемся на крышу — надеюсь, будет хорошая погода, — и вы сможете увидеть свой дом, у меня замечательный обзор, будто…

Волна боли не позволила ему закончить фразу.

— Вам нехорошо, Джош? — с беспокойством спросила Катарина. — У меня есть таблетки от головной боли, я сейчас…

— Нет, — покачал он головой, и боль перелилась из виска в висок, будто жидкость в высоком стакане. — Спасибо, Кэтти. В полночь все пройдет… Жду вас завтра.

И в полночь, действительно, боль его отпустила. Пришла Кэтти, и Мейсон перестал понимать, как мог совсем недавно целоваться с нею, конечно, с ней, с кем же еще, вот эту жилку на шее он только сейчас разглядел у Кэтти, но у Катарины была такая же, он целовал ее сегодня и не мог ошибиться.

Они всю ночь молчали, но это не означало, что между ними не происходил напряженный разговор — Мейсон пытался объяснить Кэтти, что днем она воплощается в тело Катарины Хатчингс, а потом, когда Катарина отправляется спать, является на землю в духовном своем облике, ведь только так и можно объяснить происходящее, не впадая в логические противоречия. А Кэтти глядела Мейсону в глаза, читала в них то, что ему самому было не до конца понятно, и отпускала все его будущие грехи, потому что если любишь, то прощаешь все. Кроме измены, но и измену прощаешь тоже, ведь если ты изменил, то уже не любишь, и тогда какая, собственно, разница…

Они смотрели друг другу в глаза, и Кэтти едва не пропустила первый луч рассвета.

«Мы даже не попрощались, — подумал Мейсон. — Это плохой знак».

— До встречи, Кэтти, — произнес он вслух, надеясь, что она услышит его оттуда, а если не услышит, то почувствует и не станет обижаться.

Он, как обычно, проснулся в два, позвонил в мастерскую, выяснил, что с утра работы было немного, но к полудню поступило четыре заказа, потом быстро умылся, спустился в кухню и сделал себе омлет, не обращая внимания на заглядывавших в дверь экскурсантов.

Если Кэтти заканчивает работу в два, то в три может быть здесь, высчитывал он. Нужно встретить ее на подъездной дороге — скорее всего, она приедет в такси, и тогда он сам рассчитается с водителем.

Катарина вошла в кухню, когда Мейсон быстрыми глотками допивал кофе.

— О! — воскликнул он, едва не пролив напиток. — Прости, я хотел тебя встретить…

— Я бы тоже выпила кофе, — улыбнулась Катарина. — А то, знаешь, торопилась и не успела…

— Может, ты голодна? У меня есть бекон, сосиски, курица, миссис Турнейл отлично готовит…

— О, мне достаточно кофе и вон ту булочку, что на блюде, — сказала Катарина.

Подошла и сама поцеловала его в щеку.

Мейсон был на седьмом небе. Только этим и еще тем, что он все-таки не вполне выспался сегодня, можно объяснить, что, когда они с Катариной поднимались потом на крышу, Мейсон шел впереди, хотя всякий порядочный джентльмен должен, поднимаясь по лестнице, пропустить вперед даму.

Мейсон поднимался первым и рассказывал Катарине о своем последнем приобретении — на прошлой неделе он заказал в лондонской мастерской макет осадного орудия, такого, какое использовали во времена Войны Алой и Белой розы, это, конечно, другое, более раннее, время в английской истории, но орудие на рисунке выглядело очень уж грозно, и если его установить у входа…

— Это так интересно, — произнес позади него голос Катарины, Мейсон непроизвольно замедлил шаг, почувствовал неожиданно, что нога его что-то задела, а потом услышал сдавленный вскрик, обернулся и, Господи, успел только увидеть, как девушка, то ли споткнувшись, то ли неудачно поставив ногу на ступеньку, наклоняется назад — все больше и больше, размахивает руками, и ничего уже невозможно сделать, только смотреть, как она падает, падает, со ступеньки на ступеньку, не человек, а тряпичная кукла…

— Коллинз! — закричал Мейсон. — Звони в «скорую»!

Может, это и не он кричал? Голос свой, во всяком случае, он слышал будто со стороны, а видел только смертельно побледневшее лицо Катарины, ее широко раскрытые безжизненные глаза, ее нелепо подвернутую руку, кровь на щеке, там, где родинка…