Так вот, генерал Павлов на направлении нашего главного удара не только не привел войска в боевую готовность, нарушив приказ Генштаба РККА, но и держал их в казармах, хотя еще в конце мая обязан был вывести их в леса на лагерные сборы. Расположение казарм нам было хорошо известно, и мы в ночь на 22 июня нанесли по ним точный авиационный и артиллерийский удар. Такой пример. Павлов держал в городе Бресте, а этот город стоит прямо на границе, 2 пехотные и 1 танковую дивизии. Мы подтянули со своей стороны к городу массу артиллерии, открыли точный огонь, и через час эти дивизии перестали существовать. И в эту дыру в обороне ринулись танки Гудериана.

Черчилль. Черт возьми! Но почему же сегодня все эти тухачевские у вас объявлены невинными жертвами?

Сталин. Видимо потому, что не всех троцкистов мы тогда выявили и поставили к стенке. Недобитые добитых и прославили.

Черчилль. Скажите, маршал, вот господин канцлер упомянул заявление ТАСС накануне войны. Не могли бы вы ответить — вы что, действительно не верили, что Германия нападет на вас 22 июня 1941 г.?

Сталин. Как я мог в это не верить, если буквально все мне об этом сообщали? Включая вас и посла Германии в Москве Шуленбурга. Вы все просто из кожи лезли, чтобы сообщить мне, что именно 22-го начнется война.

Черчилль. Но почему же вы ничего не предприняли?

Сталин. Как это не предпринял? Ведь господин Гитлер только что сказал, что 18 июня Генштаб Красной Армии дал приказ привести войска в боевую готовность. А еще раньше, в середине мая, приграничные округа получили директиву разработать конкретные планы отражения удара Германии, и эти планы к началу войны были готовы. А еще раньше мы под видом сборов пополнили эти округа 800 тысячами резервистов и начали передислоцировать несколько общевойсковых армий с востока и центра СССР на запад.

Черчилль. Я не об этом, я хочу спросить, почему вы, узнав о том, что Германия нападет 22 июня, не объявили мобилизации?

Сталин. Потому что вам с господином Гитлером очень хотелось, чтобы СССР объявил мобилизацию хотя бы 21 июня 1941 г. У меня не было привычки делать то, что хотят враги СССР.

Черчилль. А если об этом немного подробнее.

Сталин. Знаете, о Габсбургах говорили, что они все помнят, но ничему не учатся. Я не Габсбург. Давайте вспомним, как началась Первая мировая война. Вы это помните?

Черчилль. Разумеется. Сербский студент Гаврило Принцип убил в Сараево наследника престола австро-венгерской империи. Австрия предъявила Сербии ультиматум. Россия начала мобилизацию. Германия потребовала от России немедленно ее прекратить. Россия отказалась, и Германия объявила ей войну. Союзница России Франция объявила войну Германии…

Сталин. Хватит. Вроде Германия объявила войну России, но разве Германию считают агрессором, разве считают, что это она напала на Россию?

Черчилль. Нет, конечно. Мобилизация в такой огромной стране, как Россия — это уже начало войны. Германия просто обязана была действовать быстро, пока вы не развернули свои огромные силы. Она не могла ждать.

Сталин. Следовательно, если бы СССР объявил мобилизацию, то в мире это бы расценили, как объявление войны Германии?

Черчилль. Безусловно.

Сталин. Но ведь я же понимал, что вы с господином Гитлером этого и ждали. Германия 10 мая 1941 г. послала в Англию второе лицо в государстве, преемника господина Гитлера, Рудольфа Гесса. И Гесс готов был заключить с Великобританией перемирие.

Но у вас, господин Черчилль, были и проблемы. Вы не могли пойти на это перемирие просто так, в середине войны. Не могли показать колониям слабость метрополии. Ведь все знали, что если Британия начинает войну, то она ее выигрывает. Поэтому колонии и боялись силой выйти из зависимости. «Мы можем проиграть все битвы, кроме последней!» — гордо заявляют британцы. А здесь последняя битва еще не выиграна, а Британия просит мира. Нет, господин Черчилль, на такое перемирие вы не могли пойти.

Но вот если бы СССР объявил мобилизацию и этим фактически объявил войну Германии, то тогда получилось бы, что это он сам, без вас, напал на Германию и что две ненавистные Англии, как вы их называли, «социалистические» страны дерутся между собой, а Британия, не имея никаких договоров с СССР и лишь год назад изгнав его, как агрессора, из Лиги Наций, вдруг ему помогает кровью своих солдат. Вот в этом единственном случае вы и подписали бы, не знаю — мир или перемирие, с Гессом.

Нет, я не мог объявить мобилизацию и позволить Англии выйти из войны, которую она сама же и развязала. Я не мог позволить вам, господин Черчилль, уклониться от военного союза с СССР. После того, как Германия напала не только на вас (напав на Польшу), но и на СССР, мы становились союзниками автоматически, хотя Вы этого категорически не хотели.

А поскольку у вас ничего с перемирием не получилось, то вы, наверняка, подписали с Германией некое соглашение о доброжелательности в виде минимализации военной помощи от Англии СССР и задержки в открытии второго фронта в Европе. Не правда ли, господин премьер-министр? Ведь не даром же Вы оттянули высадку во Францию аж на 1944 г., хотя не только я, но и США категорически требовали ускорить этот срок.

Черчилль. (несколько растерянно). Вы знаете, господа, ведь все же я патриот Англии и поэтому не хотел бы продолжать эту тему, поскольку в 1987 г. английская охрана тюрьмы Шпандау, где отбывал пожизненное заключение Гесс, задушила старика. А английское правительство основной документ, подписанный мною и Гессом, засекретило на неопределенное время. Знаете, мы, англичане, говорим: «Пусть моя Родина и не права, но это моя Родина». Я не знаю, как мне быть.

Давайте я скажу, что господин канцлер, послав ко мне в мае 1941 г. своего заместителя Гесса, не совершил ошибки. Да и потом, вы же сами, маршал, учили меня, что врагов надо бить руками своих врагов.

Кстати, мы сильно уклонились от темы, мы ведь обсуждали ошибки господина Гитлера. Может быть, вернемся к ним?

Сталин. У советской стороны нет возражений.

Черчилль. Тогда, господин канцлер, может быть вы из длинного списка своих ошибок сами выберете ту, которую вы считаете наиболее страшной или тяжелой?

Гитлер. В дни моей зеленой юности ничто так не огорчало меня, как то обстоятельство, что я родился в такое время, которое стало эпохой лавочников и государственных чиновников. Мне казалось, что волны исторических событий улеглись, что будущее принадлежит так называемому «мирному соревнованию народов», т. е. самому обыкновенному взаимному коммерческому облапошиванию при полном исключении насильственных методов защиты.

Отдельные государства все больше стали походить на простые коммерческие предприятия, которые конкурируют друг с другом, перехватывают друг у друга покупателей и заказчиков и вообще всеми средствами стараются подставить друг другу ножку, крича при этом на всех перекрестках о своей честности и невинности.

В пору моей зеленой юности мне казалось, что эти нравы сохраняются надолго (ведь все об этом только и мечтали) и что постепенно весь мир превратится в один большой универсальный магазин, помещения которого вместо памятников будут украшены бюстами наиболее ловких мошенников и наиболее глупых чиновников. Купцов будут поставлять англичане, торговый персонал — немцы, а на роль владельцев обрекут себя в жертву евреи.

В эту мою молодую пору я частенько думал — почему я не родился на 100 лет раньше. Ах! Ведь мог же я родиться, ну, скажем, по крайней мере в эпоху освободительных войн, когда человек, и не «занимавшийся делом», чего-нибудь да стоил сам по себе.

Так частенько грустил я по поводу моего, как мне казалось, позднего появления на земле и видел незаслуженный удар судьбы в том, что мне так и придется прожить всю жизнь среди «тишины и порядка». Как видите, я уже смолоду не был «пацифистом», а все попытки воспитать меня в духе пацифизма были впустую.