Гетеры «Милезии» гордились своим ремеслом и не стеснялись получать удовольствие от любовных утех. Они услаждали гостей, не теряя поистине царственного достоинства, и не забывали жертвовать часть заработка сладострастной Афродите. Гетеры отлично знали, что каждый афинский мужчина мнит себя непревзойденным любовником. Подобное тщеславие не позволяло посетителям отличать подлинную страсть от искусного притворства. Аспазия внушала своим воспитанницам, что обмануть мужчину проще простого, и сама приказывала им имитировать страсть, чтобы не оскорблять мужского самолюбия. В «Милезии» каждого встречали как дорого гостя, о ночи с которым любая из тамошних гетер может только мечтать. Женщинам, принимавшим за ночь не одного посетителя, нелегко было вновь и вновь разыгрывать один и тот же спектакль, но мужчины охотно позволяли обманывать себя. Завсегдатаи «Милезии» тешили себя надеждой, что красотки с нетерпением ждут их визитов, а гетеры наслаждались властью над ними.

Тот вечер по обыкновению начался с изысканной прелюдии к дальнейшим наслаждениям. Один из посетителей, громко смеясь, старался отнять у гетеры диск, который она прижимала к голому животу. Несколько девушек танцевали на маленькой сцене под аккомпанемент флейт, кифар и гобоев, и светильники отбрасывали на их тела причудливые отблески. Аристофан и Необула развалились на необъятном ложе. Сладкое вино развязало комедиографу язык:

— Ты так хороша, Необула, что даже твое скверное ремесло нисколько тебя не портит. Чем больше я тебе плачу, тем яснее понимаю, что разорюсь раньше, чем на твоем прелестном личике появится хоть одна морщинка.

— Лучше прославь меня в своем творении.

— Что ты, милая, я же не Еврипид, чтобы славить красоту высоким слогом, у меня выходят только грубые шутки на потребу черни.

— Тогда мне придется попросить своего друга, ученика Фидия, чтобы он изваял меня в образе Афродиты.

— А ты не боишься пробудить в богине зависть?

— Я предпочла бы пробудить в Аристофане сладострастие.

— Странно, что Зевс до сих пор не спустился с Олимпа насладиться твоей красотой; он мог бы обернуться любым из твоих мужчин — мной, например.

— Ну если бы меня и вправду посетил Зевс, уж я бы об этом знала, — рассмеялась женщина. — Его, наверное, ни с кем не спутаешь.

— Ты имеешь в виду размер?

— Разумеется.

— Если дело в размере, Зевс точно выберет меня.

Необула ответила сочинителю ядовитой улыбкой:

— По правде говоря, ты ни капельки не похож на Зевса — даже на Зевса, который прикинулся Аристофаном. Скорее уж, на Пана, такого, знаешь ли, зловредного коротышку, который не пропускает ни одной пастушки.

— А ты напоминаешь Афродиту, обернувшуюся Необулой.

— Ты очень любезен, Аристофан.

— Не зря же я тебе плачу.

— Будь осторожен, ты тратишь на меня все деньги, которые хозяйка[49] платит за твои комедии.

— Оно того стоит. Мои денежки не утекают в никуда, как у других.

— Быть может, стоит подумать о будущем? Хозяин дома вот-вот выставит тебя вон за неуплату.

— Сегодня у меня есть крыша над головой. Какая разница, что будет завтра?

Необула слегка отодвинулась, чтобы взглянуть Аристофану в лицо:

— Стыдно признаться, но мне нравится тебя разорять.

— А я счастлив, что тебе это нравится. Но оставим столь сложные материи, поговорим о чем-нибудь попроще — например, о браке. Ты выйдешь за меня?

— Боги! Ты так высоко меня ценишь, что готов сделать рабыней и заодно присвоить мои деньги?

— Ну что ты, Необула. Для меня самое ценное сокровище — твоя красота. Твои соски слаще амброзии, твои ляжки мягче голубиных перышек.

— Что за блажь взбрела тебе в голову, Аристофан! С какой стати ты мне делаешь это нелепое предложение? Или ты и впрямь влюблен?

— Я думаю о тебе целыми днями, Необула. День для меня померк, я живу в ожидании ночи… — Комедиограф покопался в памяти в поисках возвышенных метафор и добавил: — Мне опротивел божественный свет Гелиоса, я не могу дождаться, когда Селена откроет свой бледный лик, чтобы…

— А ну прекрати, — разозлилась гетера. — Лирика не для тебя. Скажи лучше, что целый день ждешь не дождешься, когда откроется дом свиданий.

— Ответь же, Необула, неужели ты ко мне совсем равнодушна? Неужели ты не способна ответить на мои чувства?

— Ты же знаешь, Аристофан, ты для меня — один из посетителей. Морочить тебе голову куда интереснее, чем другим.

Слова гетеры пролились на душу комедиографа чудодейственным бальзамом. Окончание фразы он пропустил мимо ушей.

— Впрочем, ты и сам понимаешь, жертвовать ради тебя свободой я не стану. Я самостоятельная женщина. Что за радость провести остаток дней в гинекее, производя на свет маленьких Аристофанчиков.

— Ах, до чего же ты ко мне несправедлива. Я буду не такой, как другие мужья. Мы предназначены друг другу, я точно знаю.

— Откуда?

— Но ведь какая-то сила сводит нас вместе каждый вечер?

Необула со смехом потянула комедиографа за оттопыренное ухо.

— Так-то оно так, но для женитьбы этого маловато. Если бы ты и вправду меня любил, то не стал бы делать рабыней.

— Мы оба, как никто другой, заслуживаем свободы. Если сложить вместе мой талант и твою красоту, это будет поистине великий союз.

— «Мой талант и твою красоту», — передразнила Необула. — Ты действительно талантлив и… умен, пожалуй. У меня есть красота — единственное оружие, доступное слабой женщине. А у тебя, кроме таланта, есть твое непревзойденное уродство. Нос твой подобен здоровенной картофелине, уши твои напоминают лопухи. Но ничто не сравнится с твоим поистине непомерным пузом, которое колышется в такт твоим движениям, стоит тебе меня оседлать.

Аристофан засмеялся и взъерошил гетере волосы.

— Я предпочту яд из твоих уст вину из этого кубка, — провозгласил он, отпив глоток. — Выйди за меня и сделай мою жизнь восхитительно невыносимой!

— Вы, мужчины, не умеете добиваться женщин. Вы совсем нас не понимаете.

Аристофан оглушительно расхохотался и хлопнул по плечу своего приятеля Кинезия[50], который растянулся на ковре, наслаждаясь превосходным массажем, который делала ему Хлаис.

— Слыхал, Кинезий? Моя красавица утверждает, будто мы не способны понять женщин.

Друг комедиографа охотно посмеялся вместе с ним. Необула жаждала надавать Аристофану пощечин, но понимала, что это ни к чему не приведет.

— Без обид, — проговорил Кинезий, сдерживая смех, — но пока я содержу свою семью, моя жена будет сидеть в гинекее. Иначе не знать мне покоя: она у меня такая легкомысленная, того и гляди, попадет в историю. А я не желаю становиться посмешищем, как иные из нас, обойдемся без имен. — Он подмигнул Аристофану и приятели вновь разразились хохотом.

— Позволь спросить, Кинезий, — подала голос Тимарета, — о чем ты обычно говоришь со своей женой?

— Ну… это… о всякой ерунде, о чем с ней еще говорить.

— Вот видите, вам никогда не найти с нами общий язык, — заявила Необула. — Никогда вам нас не понять.

— Все женщины одинаковы, — разглагольствовал Кинезий, чувствуя мощную поддержку комедиографа. — Упрямые, своенравные и вероломные. Вспомните старые времена. Кто они, выдающиеся женщины прошлого? Деянира, убившая своего законного мужа Геракла из ревности и глупых подозрений; колдунья Медея, предавшая отца и брата ради Ясона…

— И убившая собственных детишек! — с готовностью подсказал Аристофан.

— Елена, жена царя Менелая, — продолжал Кинезий, — сбежала с любовником и развязала войну; брат Менелая Агамемнон пал от руки своей жены Клитемнестры, а Электра, еще один отпрыск этого славного семейства, подговорила брата Ореста убить собственную мать. Цирцея пыталась отравить Одиссея, когда ей не удалось затащить его на ложе. А Калипсо держала его в плену целых семь лет.

— Не забудь сладкоголосых сирен и гарпий!

— Да всех и не упомнить.