Целый час Карузо объяснял, как трудно будет убедить «семью» в том, что им следует подарить жизнь сыну Игнацио Паганини. Но в конце концов ему бы это удалось, он докажет, что это неслыханное дело явится колоссальной этической победой для всех Карузо. В старинных пергаментах сицилийской мафии упоминалось о подобных благородных жестах. Будет очень красиво вырастить столь великодушно рыцарскую розу залитого солнцем романтизма на сером американском цементе безотрадной жизни. И кроме того, нельзя исключить выгоду от возможной беременности. У пуэрториканской «албанки» были все необходимые данные, чтобы произвести на свет нового Карузо. Почему бы нет? Во всяком случае, время покажет...

Марио уже не вникал в смысл его болтовни обо всем этом, под конец упал в обморок. Пришлось Карузо вытащить его на свежий воздух, чтобы привести в чувство.

- Да ты и взаправду освоил лишь азы мафиозной отваги, мой мальчик, - вздохнул Карузо и позволил тому в разбитых чувствах уплестись в свою комнату. Первым чувством Марио, когда он пришел в себя, было отвращение. Будто его бросили в море из мокроты. Затем последовала жалость к самому себе, кого собственный отец продал, как убоину, на базаре мафии. В отношении последнего обстоятельства он не успел почувствовать ни гнева, ни ненависти. Родственная связь в его душе разорвалась автоматически после объяснения Карузо. Единственным желанием стало теперь вернуться в низенький домик тетки Греции, который казался небоскребом человечности по сравнению с многоэтажными духовными трущобами «отчей» Америки.

- Есть у тебя какие-либо новости от Карузо? - спросил в тот же вечер и приблизительно в то же время Валентино у своего отца.

- Нет, он мне не звонил... Однако, как я понял из нашего последнего разговора, он намерен быстро покончить с Марио. Во всяком случае, я не думаю, что мы еще увидим того живым...

- Чем быстрее разделаемся со всей этой историей, тем лучше, - сказал Валентино - Достаточно мы уже попаясничали!

- Достаточно, - согласился Паганини.

Он посмотрел на Валентино с той же нежностью, с какой смотрел на наиболее редкие цветы своей оранжереи. Целых тридцать лет выращивал он своего сына вдали от тайфунов и бурь Карузо, как черный и редкий тюльпан, вскормленный плодородным навозом. Час великого цветения приближался, как приз за терпение и хитрое самоограничение. После смерти Марио будет абсолютно оправданным усыновление «сына дорогого Риакони» - кто сочтет неестественным подобный поступок убитого горем падроне, оставшегося без наследника?

- Однако церемония моего усыновления должна быть простой и скромной, с печальными нотами из-за потери Марио, - начал Валентино разрабатывать свое будущее хозяина

- Естественно, сын мой... Естественно, - кивнул с готовностью Паганини.

- Мы должны доиграть свой фарс в совершенстве...

- Великолепный фарс, бамбино мио. Я горжусь, когда подумаю, что это ты, мой сын, был его вдохновителем...

- У меня много замыслов... Я с нетерпением жду конца этой истории, чтобы запустить их в дело... Сын Игнацио Паганини должен стать, в конце концов, главой сразу двух объединенных кланов... Мне придется для этого здорово потрудиться...

Сейчас, когда он находился вдали от чужих глаз, без преднамеренной глупой маски на лице и жалкой позы паразитирующего ничтожества, весь его вид был достоин великого мафиозного предназначения.

Он стоял, дикий, но величественный, среди густой растительности оранжереи - ядовитое дерево джунглей, которое раскрывает свои убийственные цветы, как только опускается темнота и встает черное солнце зла.

- Сегодня вечером я отправлюсь немного поразвлечься. Меня утомили эти дни ожидания. Я часто мучился от двойственности... Проглотит ли Карузо нашу приманку?

- Он проглотил ее... Марио уже находится у него в желудке...

Падроне был в очень хорошем настроении, когда провожал сына и до самой двери рассказывал ему миф о Кроносе, который проглотил камень, завернутый в пеленки, думая, что ест божественного Зевса.

- Нечто подобное и у нас с Карузо, - сказал он.

- Но я всего этого не знал, соображая, как удовлетворить ненасытность нашего врага с помощью Марио, чтобы я остался в живых, — ответил с бахвальством Валентино - Я сам все это задумал. Разве мог я знать, что думаю, как античный бог...

Он посмеялся этому эпизоду и ушел, переполненный до краев уверенностью в себя и силой - как бог, переодетый в обычного смертного. Принял перед охранниками вид несчастного, который приехал вновь просить помощи у сострадательного падроне, Сел во взятый напрокат обычный скромный «форд» и направился в Гринвич Виллидж, чтобы найти там свою подругу-артистку.

Однако изменил намерение, въехав в надменный Манхэттен. Небоскребы, эти памятники американской самоуверенности, передали свою заразительную слоновость его душе. Он почувствовал, что лишь одна женщина в этот момент соответствует его божественному классу: Клаудиа. Любая другая была бы для него не в масть.

Валентино ехал, продумывая свой эротический замысел. Сегодня он ей еще позволит в последний раз побичевать его мазохистскую аномалию своим презрением. Позволит раздразнить саркастическими словами... Безумица. Пусть понаслаждается еще один вечер высокомерием тигрицы, которая одним лишь сердитым движением гонит прочь трусливого шакала. Мазохист станет садистом, как только возьмет власть и кнут хозяина в свои руки. Уж тогда он понаслаждается ее болезненным удивлением из-за поворота судьбы, которая будет ежедневно бросать ее, как бичуемую рабыню, к его ногам... С этими мечтами и соответствующей скоростью он пересек Манхэттен по воскресному Бродвею, выехал на Вашингтонское шоссе и завоевателем устремился к Бронксу...

Между тем Клаудиа оплакивала Марио у себя дома. Так же, как она обычно делала в часы упадка сил, заперлась у себя в спальне, в компании с бокалом виски и «психотерапевтом» - то есть с магнитофонными лентами, на которые был записан мягкий голос ее врача, утешительные наставления для подобных минут крайней в нем необходимости. Часто простым нажатием кнопки великолепного, микроскопического магнитофона, бывшего скрытой принадлежностью ее кровати, Клаудиа записывала и свои собственные слова, те, что подсказывал ее взбудораженный мир, каждое слово, даже невнятное, - это была полезная аутопсихозапись, которая часто становилась драгоценным материалом для ее врача.

«Душа наша, Клаудиа, как круглый камень Сизифа, - говорил сейчас его бархатистый, успокаивающий голос. - Я много раз рассказывал тебе об этом всечеловеческом мифе. Душа наша, Клаудиа, создана для того, чтобы наслаждаться лишь надеждой триумфа, но никогда самим триумфом. Она живет кануном праздника, но никак не самим праздником. Она может пролететь тысячи миль, чтобы достичь бога, но ей никогда не хватает сил, чтобы преодолеть последний метр, который отделяет от него... Ни один смертный не преодолел еще никогда это человеческое несовершенство. И не преодолеет, потому что он смертный... Но он может с этим смириться, Клаудиа. Может перенести это. В конце концов, и это победа, триумф, который дает нам смелость продолжать нашу жизнь... Прими это утешение и смирись...»

Наступила вторая половина дня, начало вечереть, а она все пила, не смиряясь, поскольку знала, что могла бы в критический момент сделать решительный шаг. Если бы у нее нашлись силы открыть правду ничего не подозревающему Марио, когда он уходил встретить свою смерть в лагерь Карузо. Если бы она смогла пренебречь Игнацио Паганини и страшным законом омерты... Конечно, в конце концов, их нашли бы, где бы они ни скрывались, но они выиграли бы право умереть счастливыми.

Неожиданно она услышала, как открывается дверь квартиры. Невероятная надежда, что это вернулся Марио, заставила Клаудиа вскочить с постели и выбежать его встречать, оставив магнитофон включенным.

Однако звуки, которые вылетели у нее изо рта, чтобы быть записанными на магнитофон, были отнюдь не радостными и влюбленными, но яростными, полными ненависти, потому что дверь ее открыл не Марио, а Валентино.