«Господи! Они же распяли ангела!… Господи… Это же покруче распятого Христа. Те распяли его плоть. Эти — дух захотели распять… Распятый дух над тюремными бастионами! Господи!»

— Слава! — вернул меня на землю профессор.— Мы ждем.

Они смотрели на меня удивленно — вид у меня, очевидно, был дикий.

Девушка-мальчик улыбнулась мне:

— Что-то не так, Слава? Да?…

И я улыбнулся ей:

— Все так… Так все всегда и было…

— Что было?…

В блеклом небе черным крестиком обозначился самолет. Он сделал прощальный круг над заливом и уходил на юго-запад. Через несколько часов и я могу, прильнув к иллюминатору, прощаться с этим городом…

— Нет, — сказал я.

— Что с вами, Слава? — спросила девушка-мальчик.

— Не-ет! — повторил я. — Я здесь родился, здесь и умереть должен… К черту! Все Африки, Азии, Европы и Америку! К черту!

Мне стало легко и спокойно.

Профессор смотрел на меня печальными влажными глазами.

— Слава, подождите умирать. Вы ведь еще не начали экскурсию.

Белокурый красавец рассмеялся. И я засмеялся, подмигнув ему:

— Что же мне вам рассказать?… Вы же и так все видите. Вы же и так все знаете… Профессор просил меня показать вам душу моего города. Вот она — смотрите! — я покосился на распятого ангела. — Душу словами не объяснишь. Ее почувствовать надо… Как Наполеон у Толстого почувствовал с Поклонной горы женскую душу Москвы… Ему никто ничего не объяснял. Почувствуйте душу моего города сами… Моя единственная задача — не помешать вам. Смотрите и чувствуйте… — я взял Котяру за руку. — Леня, греби помалу к Медному всаднику…

Я открыл дверь рубки и спустился в каюту. На палубе молчали. Сквозь стеклянную дверь, прильнув лбом к стеклу, на меня уставился Котяра. Я подошел к бару и открыл дверцу. Котяра двумя пальцами показал мне дозу. Я кивнул и накапал себе чуть-чуть. Меня колотило немножко. И катер задрожал.

«По-по-по-по-по», — запела труба за кормой.

Я выдохнул и, сморщившись, проглотил волшебное лекарство.

Катер, покачиваясь, плавно скользил по реке. В иллюминаторе проплывали пучки белых колонн Зимнего дворца. Рот свело оскоминой. Я поискал в баре, чем закусить. Не нашел. И улегся на бархатный диванчик.

Только сейчас я почувствовал до конца все отчаяние моего положения. Шеф Адик смылся, не вернув кредиты. Единственным ответственным за дела фирмы, о которой я не знал ничего, остался в городе я. Меня уже ждут с пистолетом кредиторы. Счастье, что мне подвернулся Котяра. Наглый рыжий Котяра. Все равно счастье… Рассчитаться с ним, отдать ему все, что потребует, и бежать!… Бежать, правда, некуда. С уходом жены обо— рвались все дружеские связи. В последние годы жизнь замкнулась в круг. Днем — фирма. Вечером — работа над книгой. И все… Меня била мелкая дрожь. Я не понимал: это меня колотит или дрожит в такт двигателя катер?… И вдруг я вспомнил то единственное место, где меня никто не найдет! Вспомнил и засмеялся.

Открылась дверь, в каюту заглянул встревоженный Котяра.

— Славик, выползай, интуристы требуют.

Я сел на диванчике. Котяра засипел мне в ухо свистящим шепотом:

— Давай, Славик. Еще двадцать минут. Наплети им что-нибудь. «Люблю тебя петротворенье», «Ленинград-Ленинград, зоопарк и Летний сад». Что угодно плети. Двадцать минут всего, и болото наше! Ёк макарёк!

Я вышел на палубу. Перед восходом стало свежо. Девушка-мальчик сидела, закутавшись в одеяло. Оба француза прижались к ней плечами. Грели ее. Катер стоял напротив Медного всадника, словно остановленный державной рукой Императора. Я оценил побледневшие от холода лица французов и приказал Котяре:

— Леня, по стопке всей команде. Живо!

Котяра, не мигая, уставился на меня.

— Я угощаю, капитан. Тащи коньяк.

Леня пожал мощными плечами и скрылся в каюте. Профессор, обхватив подбородок тонкими пальцами, грустно смотрел вдаль мимо Императора.

— Ну как? — спросил я его. — Поняли вы душу нашего города?

Профессор засмеялся и положил ногу на ногу.

— Вы оригинальный гид, Слава. Очень оригинальный… Я помню то место у Толстого. Когда Наполеон смотрит на Москву с Поклонной горы. Гениальное место! — И он процитировал наизусть: — «Наполеон испытывал то несколько завистливое чувство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни…» Так? Гениально! Хотя ужасно по стилю. «Испытывал, которое испытывают…» До Флобера ему далеко.

Девушка-мальчик и белокурый красавец победно посмотрели на меня, гордясь эрудиций учителя. Тот продолжал свою лекцию:

— А дальше у Толстого еще лучше. «Всякий русский человек, глядя на Москву, чувствует, что она мать; всякий иностранец, глядя на нее и не зная ее материнского значения, должен чувствовать женственный характер этого города; и Наполеон почувствовал его…» Хорошо! — Профессор улыбнулся и закончил: — Наполеон почувствовал и взял эту женщину… Вы сами отдали ее ему!

Девушка-мальчик и белокурый переглянулись. Честное слово, я не ожидал, что события тех далеких времен могут так меня взволновать, оскорбить.

— Осторожно, профессор! То, что Наполеон взял Москву, стало для него самоубийством!

— Но он настоящий мужчина! — не унимался месье Леон. — Он ее взял все-таки! Несмотря ни на что!

Слава Богу, вовремя появился с подносом Котяра. На подносе стояли три полные рюмки, под рюмками лежали три шоколадные конфетки. У хитрого Котяры была и закуска, спрятана где-то про запас.

Белокурый, разряжая обстановку, поднял свою рюмку.

— Мы не так гениальны, как Наполеон. Мы еще не поняли душу вашего города, Слава. Но с удовольствием выпьем за него. Виват, Петербург!

Французы выпили, зашуршали конфетной оберткой.

— О! — сказал белокурый. — Какой отличный коньяк.

— Это наш коньяк, Жорж, — смеялся профессор. — Правда, Слава?

— «Камю», — подтвердил я.

— А по-моему, «Наполеон»,— прищурился француз.

Французы загалдели, радуясь коньяку, как старому знакомому. Я сказал Котяре:

— А мне-то ты что не принес?

— Ты уже, — строго возразил Котяра. — Тебе еще петь надо.

— Что мне надо петь? — не понял я.

— Гимн великому городу. А то ни хера не заплатят.

Я лихорадочно стал вспоминать историю основания города. Сминая даты и имена, в башке теснились чеканные хрестоматийные строки: «На берегу пустынных волн стоял он, дум великих полн, и вдаль глядел…» Я глядел вдаль и проклинал себя за тупость. А профессор наслаждался моей беспомощностью.

— Друзья мои, — по-русски обратился он к своим ученикам и указал на Медного всадника, — мы находимся в самом сердце Петербурга. Этот великий памятник и есть душа этого города. Так сказать, его genius loci. Посмотрите на него внимательно. Создатель этого шедевра, наш гениальный соотечественник Фальконе, изобразил в нем великую идею… Все дело в пьедестале. В этой угрюмой скале. Если бы монумент стоял на обычном отполированном граните, все выглядело бы совсем по-другому. Русский император на краю пропасти!… Он в испуге сдерживает коня. Посмотрите на его правую руку. Разве это жест победителя? Не-ет. Император видит открывшуюся перед ним бездну и сдерживает рукой идущие за ним толпы. «Ни шагу дальше!» — будто кричит он своим войскам. Россия на краю бездны — вот символ этого шедевра…

Профессор замолчал. Девушка-мальчик спросила его после долгой паузы:

— А что это за бездна, учитель?

— Эта бездна — Европа, моя дорогая девочка,— грустно ответил профессор. — Триста лет Россия стоит перед этой бездной. Триста лет. Судьба этой страны… Ее грагедия…

Я улыбался профессорскому красноречию, но спорить с ним не хотелось, зачем?… Котяра шепнул мне на ухо:

— Нам еще самим придется доплатить за экскурсию.

Я поднял воротник пиджака и засунул руки в карманы. Меня опять колотило.

— Слава, у меня еще осталось. Хотите? — девушка— мальчик протянула мне рюмку и половину шоколадной конфетки.

— Бистро, — сказал я.

— Почему? — не поняла она.

Я впервые увидел ее глаза. Светло-серые, блестящие, перламутровые.