Бонапарт имел исключительную привилегию, разместившись в удобном персональном помещении. Оно включало каюту-спальню, где стояла кровать на роликах, столовую, салон и библиотеку. Брюэйс делил каюту с Монжем.

Наполеон установил этикет, подобный тому, что применялся при его «дворе» в Момбелло в Италии. Это шокировало членов экспедиции, придерживавшихся республиканских взглядов. Например, портной Франсуа Бернуайе, который в один из вечеров ужинал на борту «Ориента», заметил:

«Я не знаю, почему Бонапарт верит в то, что, перенимая эту систему, он придаст себе больше блеска или больше почета, но он, несомненно, ошибается, поскольку ничто не отличает человека в большей степени, чем любовь к родине и свободе».

После обеда Наполеон любил беседовать с учеными и военными на научные и философские темы. Военные в большинстве своем относились к ученым с предубеждением, считая последних странными людьми. Действительно, ученые зачастую не различали рангов офицеров и генералов, в разговорах оперировали необычными категориями, да и одеты были весьма странно.

Единую форму одежды ученых разработал сам Наполеон. Этот костюм представлял собой упрощенный вариант платья, которое надевали на себя члены Института Франции.

Военные прозвали ученых «ослами». И многим офицерам не правилось то, что главнокомандующий заставлял их вести послеобеденные беседы с людьми науки.

Андош Жюно, любимый адъютант Бонапарта, засыпал во время разговоров. Зато он был мастером пошутить и приравнял Ланна к тем же «ослам» (l’ane в переводе с французского означает бранное слово «осел»). Однако поскольку Жюно не мог вникнуть в содержание научных и философских дискуссий, то Наполеон исключил его из числа участников бесед.

Предметами дискуссий были: природа электричества, есть ли жизнь после смерти, какие еще тайны предстоит открыть человечеству. Сумерки сгущались, офицеры расходились по каютам, а Наполеон продолжал беседовать с Монжем и Бертолле.

Они стояли на палубе и еще долго обсуждали то, о чем люди редко задумываются. «Было легко заметить, что он [Бонапарт] предпочитал Мошка, чье воображение, возможно, было свободно от пуританских религиозных принципов, но имело склонность к религиозным идеям, которые гармонировали с собственным взглядом Наполеона на этот предмет», — вспоминает Бурьенн.

Бертолле с его воображением химика был склонен высмеивать религиозные представления, проповедуя тот вид материализма, который Наполеон не любил. Но сколько бы страсти и эмоций Бонапарт ни вкладывал в свои доводы, Бертолле продолжал стойко защищать позиции богоборца.

 — Если так, — ответил Наполеон, кивая на звезды, — тогда скажите мне, кто создал вес это?

«Как он часто говорил мне, — продолжает Бурьенн, — его принципом было смотреть на религию как на работу для человека, но всюду уважать ее как мощное средство управления».

Когда французский флот покидал Мальту и взял общее направление на восток, высшее командование более не могло скрывать от капитанов судов конечный пункт назначения экспедиции. Впереди был самый длинный и самый опасный отрезок пути. Отдельные суда могли отбиться от основной массы кораблей или вообще потеряться. В любом случае капитаны должны были знать свой маневр. Кроме того, более вероятной стала встреча с англичанами.

Пассажиры судов, отчаливших от берегов Мальты, продолжали гадать — Крым, Сицилия, Португалия? Наполеону было забавно слышать эти разговоры. Сам он так описал сложившуюся ситуацию неопределенности:

«Стало известно, что курс будет взят сначала на Кандию[3]. Мнения относительно последующего назначения разделились. Собираются ли возвысить снова Афины или Спарту? Будет ли трехцветное знамя водружено на серале или же на пирамидах и развалинах древних Фив? Или же из Алеппо направятся в Индию?! Эти сомнения перекликались с сомнениями Нельсона».

Когда капитаны узнали, что нужно взять курс на Египет, новость быстро стала общим достоянием.

 — Египет? — спрашивали участники экспедиции своих соседей. — Вы знали?

 — А вы знали? — в свою очередь, спрашивали те.

Все прояснилось, и стало легче на душе. Во время прохождения заключительного отрезка пути улучшилось и физическое состояние людей по сравнению с тем, каким оно было в начале экспедиции.

Еще до того, как флот достиг Мальты, Бонапарт получил новую информацию о движениях британских судов. Он написал Директории о том, что французский сторожевой корабль преследовал английский бриг, заставив его пристать к берегам Сардинии. Там британский корабль был сожжен.

«Члены команды этого судна, — докладывал Наполеон, — в один голос говорили об английской эскадре, состоящей, как мне представляется, из пяти или шести боевых кораблей».

Бонапарт и Брюэйс хорошо понимали, что и несколько английских кораблей могут нанести большой вред их флоту. Поэтому они решили плыть вдоль острова Крит, берега которого могли послужить им защитой, хотя для этого требовалось удлинить маршрут до Александрии на сто миль.

Даже если Нельсон разгадал планы французов, то он, скорее всего, устремится к Александрии по прямому пути. В этом случае вероятность встречи двух флотов снижается.

Французская армада держалась чуть севернее прямого маршрута в Египет и через несколько дней приблизилась к острову Крит. Наполеон, имея много свободного времени, оценивал итоги первого месяца экспедиции и думал о будущем.

Его мечты о Востоке начали сбываться. Он консолидировал свои военные силы и готовился слупить на землю Египта. В перспективе он должен подготовить поход в Индию.

Неужели все это не сон? Неужели те грезы, в которые он погружался, читая книги в скромных комнатушках, снимавшихся им в Балансе и Оксонне, могут стать явью?

Эти книги назывались «История арабов» аббата Мариньи и «Мемуары о турках и татарах» барона Франсуа де Тотта. В 1792 году Бонапарт встретился на Корсике с Вольнеем — автором книги о путешествиях в Египет и Сирию.

Будучи 23-летним офицером, он размышлял о том, чтобы отправиться в Индию служить в английской армии. Стоя перед матерью и старшим братом Джузеппе (Жозефом) в их доме на Корсике, он произносил речи и доказывал родне, что англичане будут хорошо платить офицеру его квалификации.

Это было до объявления войны Англии. А уже в следующем, 1793, году он победил британцев в Тулоне.

Теперь же он готов нанести смертельный удар в «сонную артерию» Великобритании. А один из лучших английских флотоводцев получил приказ потопить его флот. Схватка была почти неизбежной, но Бонапарт не хотел этой встречи.

Стоя на палубе, он смотрел вдаль и выглядывал Нельсона. Он думал об английском адмирале, которого не знал, и размышлял о Востоке.

Он вспоминал, как в феврале 1797 года во время короткой кампании против папских государств он вошел со своими солдатами в портовый город Анкона, находящийся на побережье Адриатического моря. Этот город, населенный греками, албанцами, боснийцами и турками, имел стратегическое значение для связей с Константинополем.

В жизни корсиканца Бонапарта море играло огромную роль. Его видение этого мира было похоже на восприятие древних греков. Когда он стоял на морском берегу, фантазия всякий раз уносила его вдаль.

Он думал о Константинополе, он помышлял о новых завоеваниях. Бонапарт провел в Анконе целых пять дней, по истечении которых он написал Директории:

«Отсюда можно достичь Македонии в двадцать четыре часа и Константинополя — за десять дней... Мы должны удерживать порт Анкону после заключения мира, для того чтобы он всегда оставался французским. Это даст нам огромное влияние на Оттоманскую Порту и сделает нас хозяевами Адриатического моря».

Полгода спустя, во время переговоров с Австрией, он возвращается к темам моря, островов, Константинополя:

«Корфу и Ионические острова более ценны для нас, чем вся Италия... Турецкая империя разрушается день ото дня: обладание островами позволит нам помочь этому, насколько возможно, или получить нашу долю в этом».