Словно все еще чувствуя холод долгих вечеров, когда она, заботливая мать, засиживалась за вязаньем, беспокоясь, как бы ее сынок не простудился, она поднимает голову, не прерывая движения пальцев, и чуть-чуть улыбается, — за окном гостиной на бульваре видны широкие листья каштанов.

Тонкие губы сжаты, но складки на обрюзгшем лице расправились.

На деревьях распевают птицы, ветер колышет занавески, и сквозь приоткрытое окно проникает тепло уже жаркого солнца. Гудение мотора, несколько выстрелов в глушителе, указывающих на то, что машина отправляется.

Игра петель не прерывается: пальцы мадам Руссен только замедлили свой бег, когда из ворот напротив выехала машина. Но в тусклых глазах мадам Руссен не видно раздражения, как бывает обычно, когда с ней заговаривают о семье Эрише. Она не чувствует к ним ненависти. Но с тех пор, как они приобрели старинный особняк по соседству, с тех пор, как в конюшне, предназначенной для лошадей, водворились их новенькие авто, с тех пор при упоминании об этих соседях морщинки по обеим сторонам рта мадам Руссен часто залегают глубже. Но сейчас, несмотря на воспоминание о колье, в котором мадам Эрише щеголяла на последнем спортивном балу, мадам Руссен, сидя в кресле напротив двери, открытой в столовую, где горничная сейчас будет накрывать на стол, чувствует умиротворение. Машинально взглядывает ома на мраморные часы, так как через открытое окно доносится запах вареной рыбы. Четверть двенадцатого. В ее распоряжении еще четверть часа, чтобы убрать вязанье в рабочий столик, приютившийся; в простенке между окнами. Она расправляет свое грузное тело, уставшее от утренних хождений: они с кухаркой спозаранку отправились за рыбой, — по пятницам готовится рыбное.

Клубок шерсти тихонько подкатывается к лакированному столику и останавливается у, тонких ножек, Нитка натянулась и дрожит при каждом движении рук, связывая мадам Руссен со столиком.

Мадам Руссен вспоминает, что Сублены приглашали к себе на дачу в Мениль-Энар на чашку чая. Медленно открывает она рабочий столик, убирает туда джемпер, пока еще с одним рукавом. Спицы воткнуты в клубок.

На прибитом к полу ковре не остается отпечатков ног. Мадам Руссен садится и облокачивается на секретер розового дерева. Тщедушный столик, кажется, согнется под тяжестью ее массивных рук. Белый листок покрывается ровным наклонным почерком, которому обучали сорок лег тому назад в монастырской школе на улице Авалас; почерк мадам Сублен столь же современен, сколь этот старомоден. Но оба письма, лежащие рядом, не дисгармонируют, они дополняют друг друга. Они похожи однообразием своих выражений, как на семейных портретах внучка в декольтированном платьице и бабушка в строгом репсовом платье — на одно лицо.

Мадам Руссен собирается на чашку чая к Субленам, в вежливых выражениях подтверждает она свое согласие. Налепив марку на запечатанный конверт, она поднимается. Прощай покой, она убрала ого в рабочий столик вместе с джемпером. В окружении дешевых безделушек, развешанных по стенам, расставленных на позолоченных консолях, на полочках, она, не садясь, мысленно проверяет счет кухарки, прежде чем спуститься на кухню и проследить за приготовлением обеда. Она намечает распределение своего дня: открытие Общества покровительства бедным девушкам, заседание секретариата Лиги французских женщин, затем чай у Дюрефе. В уме мелькает образ мадам Эрише, блеск бриллиантового колье, ее мутит при воспоминании об этом ценном украшении на костлявой груди мадам Эрише, разбогатевшей от подрядов на общественные работы. В памяти встает целый поток злословия: недоброкачественный материал на государственные постройки, — не бетон, а чистый песок; компрометирующие связи с представителями левых направлений. А между тем муж в отличных отношениях с Эрише. Воспоминание о бриллиантовом колье меркнет; Эрише — префект; префект, орден Почетного легиона для Робера. Мысленно она уже видит красную ленточку в петлице у мужа.

К моменту появления горничной с большим подносом, заставленным посудой, взятой из шкафов в буфетной, красная ленточка успела исчезнуть, так как мадам Руссен мысленно развивает уже кипучую деятельность в благотворительных учреждениях, где сегодня после обеда ей предстоит высказать свое мнение, дельное и авторитетное. 

Горничная накрывает стол скатертью, расправляет складочки.

Мадам Руссен входит в столовую, скользит взглядом по ряду стульев и подходит к серванту, где стоит пузырек с мышьяком.

— Будьте добры, поставьте к прибору мосье Филиппа.

— Сию минуту, мадам.

Филипп не болен, боже упаси, но он переутомился от усиленной подготовки к экзаменам сверх работы в конторе адвоката, где проходит предварительный стаж, и капли должны восстановить его силы.

— Вы не позабыли, что мосье Филиппу, надо поджарить бифштекс?

— Кухарка поджарила, мадам.

— Сейчас взгляну.

Уже открывая дверь, мадам Руссен слышит:

— Кажется, в вестибюле есть письма для вас, мадам,

— Надо было подать их мне, Элиза.

Мадам Руссен пожимает плечами.

— Но их только что принесли, мадам.

Вестибюль рядом с столовой. Деревянный сундук, металлический поднос, письма…

Левой рукой мадам Руссен роняет конверт, он падает, в правой руке листок, вырванный из школьной тетради.

Мадам Руссен прислоняется грузным телом к стене, приминая серый непромокаемый плащ Филиппа. Величие слетело с нее; кажется, она сейчас рухнет.

Глаза перечитывают письмо, перечитывают упорно. Не могут оторваться от незатейливого листка, от неумелого почерка, от примитивных и грубых выражений.

Слова вертятся у нее в голове, привыкшей к логическому развитию мысли.

И в ней просыпается врожденная подозрительность: шантаж, отвратительный шантаж!

Плечи отделяются от стены, примятый плащ стремится принять прежнее положение. Глаза поворачиваются к окну, смотрят сквозь прозрачные занавеси на деревья и замечают дом Эрише напротив, широкие ворота, затем останавливаются на подставке для зонтиков.

Звяканье стаканов; горничная, верно, уже накрыла на стол.

Нет, не может быть! У сына любовница, любовница, которую он наградил ребенком. Она раздельно и громко произносит: «Нет, нет, нет!» стоя у двери, откуда через несколько минут должны появиться муж и сын.

Всколыхнувшийся бюст успокоился и водворился на отведенное ему в корсете место. Венские каблуки приобрели прежнюю устойчивость.

Нет, Это невозможно; надо точно проверить.

Она еще пе может судить о последствиях поступка; надо все точно выяснить; она ошеломлена, пришиблена. Но тело уже пришло в равновесие, и просыпается мужицкое упорство. Она не проронит ни слова, но заставит говорить других. Горничная молча появляется в дверях.

— Сейчас иду, Элиза.

А затем, обращаясь к кухарке.

— Как следует размешайте белый соус.

Церковь новая, белая, под готику и безвкусная. Идея ее зародилась в ограниченном воображении настоятеля, а поправки внесены приходскими дамами-благотворительницами; воздвигнута она на склоне холма, высящегося над городом, и выглядит карикатурой на былое великолепие. Декоративные мотивы этого каменного здания затасканы. Апатичная, робкая, заурядная мысль удовольствовалась тем, что воздвигла бездушных святых, проделала никому ненужные стрельчатые окна, облепила розетками нагло лезущую в глаза колокольни), словно молитвенник, примечаниями.

Новые улицы в приходе утрамбованы. Бочка с гудроном ездит взад и вперед; запыленные рабочие разравнивают широкими щетками густую черную жидкость.

Мадам Руссен жарко. Увядшие щеки порозовели от усиленной работы пищеварения. Пот выступил на лбу под фетровой шляпой. Старая дама слегка запыхалась и замедляет шаг, властный и тяжелый. Белый кантик на вороте намок и посерел.

Рабочие с засученными рукавами катят тачки, полные желтого песку. От напряжения на руках выступают мускулы и вздуваются жилы. Лопаты раскидывают песок по незастывшему еще гудрону. Котел скрипит, гудрон расплескивается от неровного тряского шага старой клячи. Труба дымится. Время от времени рабочие останавливаются, утирают лоб и снова берутся за работу.