В старой части города сохранилось несколько изящных зданий начала XIX в., когда губернатором (1810–1821) был Лаклан Маккуори. Сейчас они затерялись среди пышных викторианских зданий и современных бетонных башен. Большая же часть Сиднея представляет собой некую аморфную безликую массу рифленого железа, кирпича и железобетона, рассеченную рукавами транспортных магистралей. На улицах множество людей, магазины полны покупателей, стоянки для машин забиты, все куда-то спешат. Сидней метко забросил мяч в сетку фортуны.
В теплую летнюю ночь фонтан выбрасывает россыпь брызг, на которых пляшет вращающийся золотой шар. Сверкают электрические огни, гудят такси, медленно прогуливаются мужчины в белых рубашках с короткими рукавами и черных джинсах, курят, разглядывают витрины; смеются девушки, льется свет из распахнутых дверей пабов, несется запах поджаренного кофе и бифштексов; валяются под ногами пустые коробки; слышится сладенькая песенка из автомата; звучит гнусавый голос электрогитары. Маленькие, прижатые одна к другой лавочки с сигаретами, конфетами, содовой водой. Шум, свет, поток прохожих. Люди везде — таково впечатление от Кингс-Кросс вечером. И особенно запоминается крутящийся золотой шар над нитями фонтана — символ Кингс-Кросса.
Этот район называется сиднейским Челси[4]. Но мне он совсем не напомнил Лондона. Правильнее было бы сравнить его с Гринвич Виледж[5] меньших масштабов. Говорят, что Кингс-Кросс — самое густонаселенное место на земном шаре. Однако стоит отойти немного от центра, как попадаешь на тихие, спокойные улицы, где нет сверкающих огней, греческих ресторанов, баров-экспрессо и пивных, заполненных посетителями. Но шум большого города, конечно, слышен и здесь. Из пивных доносится непрерывный гул. Слышны громкие голоса людей, старающихся перекричать транзисторы, проигрыватели, телевизоры, которые сообщают последние спортивные новости.
Хотя Кингс-Кросс и расположен в старой части города, но вид его вполне современен, ведь он создан новым поколением австралийцев. До второй мировой войны поужинать в кафе после семи часов вечера считалось непристойным, единственным напитком порядочного человека было пиво, а женщинам подавали только чай. Теперь здесь даже глубокой ночью можно съесть хорошо прожаренный бифштекс, выпить вина, свежего кофе. Это часть новой Австралии, но все равно и в ней осталось что-то старомодное, чему невозможно дать точного определения. Может быть, это какая-то раскованность, неторопливость, простор. На побережье встречаются пабы, похожие на те, которые могли бы быть в Уоппинге[6] еще в старые времена. В них стоят пивные бочки, в окнах матовые стекла, на потолке тусклые электрические лампочки, засиженные мухами. Так и кажется, что сейчас увидишь посыпанные песком полы и услышишь стук копыт по булыжнику. Половиной посетителей в одном из пабов, в который я зашла, были аборигены — приветливые, улыбающиеся мужчины и женщины с курчавыми волосами. Когда мы уходили, один из них обошел всех присутствующих и пожелал им спокойной ночи.
Мой знакомый, сопровождающий меня по городу, говорил, что сиднейцам присущ азарт и каждый из них — игрок. Увлекаются они и искусством. Агенты по скупке картин рыщут в поисках молодых обещающих художников, подписывают с ними контракты, придерживают покупку в ожидании роста цен. Имя модного художника как бы случайно роняют в соответствующих кругах, слухи распространяются. Короче, используются методы, известные всем агентам мира по скупке произведений искусства, а в Сиднее они доведены до апогея. Растут как грибы частные картинные галереи. В течение одной недели было организовано, если я не ошибаюсь, шесть выставок, каждая посвящена искусству какого-либо одного художника. А открытие художественной выставки в Сиднее — надолго запоминающееся зрелище. Одну из таких выставок я посетила в Пэддингтоне, где вдоль узких петляющих улочек, вернее закоулков, расположились домики, построенные, казалось, для соревнований по бегу среди карликов. Теперь это были не коттеджи, а миниатюрные здания, окруженные террасами[7], однокомнатные, зачастую украшенные чугунными балконами. Они излучали очарование, и мне так захотелось, чтобы один из них был моим. Дома были заброшены, так как считалось, что они неудобные и грязные, отжили свой век. Многие из них снесены. Погибли бы все, если бы после второй мировой войны не возродился интерес к предметам старины, уважение к традициям и новое отношение к творениям викторианского века. Джоном Бэтменом[8] Австралии был Робин Бойд, которому помогли блестящие снимки Грэма Робертсона. Оба они из Мельбурна, но не обошли своим вниманием и Сидней, так как там имеются викторианские здания и более позднего периода — короля Георга[9], чего нет в Мельбурне, возникшем после 1835 г.
Итак, кукольные домики Пэддингтона снова вошли в моду. Их арендуют представители средних слоев, особенно интеллигенции. Они тщательно отремонтированы, покрашены в яркие цвета. За чугунными балконами, которые ранее выбрасывались на свалку, охотятся как за деликатесами. Жаль, что мода опоздала на двадцать лет, а то и большинство террас было бы спасено.
Но как очаровательны ни были бы сохранившиеся здания, они, конечно, не приспособлены для организации в них картинных галерей, особенно в наши дни. Возле дома, где проходил вернисаж одного из художников, мы увидели скопление автомобилей, толпу подростков, танцующих джайв и твист среди машин под звуки поп-музыки, исполняемой джазистами в солдатской форме, дующими в трубы с упорством маньяков. Над массой прижавшихся друг к другу орущих лиц время от времени поднималась бутылка шампанского. Мы протиснулись поближе и увидели, что ею размахивает молодой человек в одежде французского моряка, пытающийся разлить пенистую влагу. К нему тянулись десятки страждущих рук с пустыми стаканами. Растерянно оглянувшись, он неожиданно улыбнулся, поднес бутылку к губам и опорожнил ее.
На стенах висели картины, которые создаются с помощью леек, метел и садовых совков. Никто на них даже не смотрел. Однако почти ко всем картинам прикреплены красные таблички, говорящие о том, что картина продана, и за многие из них, вероятно, была заплачена не одна сотня долларов. Цена, назначенная за работы неизвестного художника, по европейским понятиям мне показалась огромной, если не просто абсурдной. Когда мы пробивались назад, солдаты играли на трубах еще громче, и еще больше людей, молодых и пожилых, пьяных и трезвых, танцевало на улице. На утро газеты писали, что вернисаж имел необыкновенный успех, и половина желающих так и не сумела на него попасть. На следующий день его повторили с еще большим успехом. К сожалению, имени художника я так и не запомнила.
После того как открытие состоялось, можно было посмотреть уже и сами картины. В Сиднее большинство произведений искусства относится к абстрактной живописи, если использовать здесь ставший международным термин.
Этого нельзя было сказать о предыдущем поколении художников, среди которых за пределами Австралии наиболее известны Сидней Нолан и Расселл Драйсдейл [10]. Язык их искусства истинно австралийский. Четкие силуэты деревьев и нагромождения скал на фоне пустыни и убогих хижин; изможденные, но не покоренные мужчины и женщины, бросающие вызов судьбе; умирающие от жажды животные и гибнущие птицы; мифы и фольклор национальной истории — все отражено в этих произведениях. Странное и временами причудливое воображение находит выражение и в работах художников старшего поколения — Артура Бойда, Клифтона Пью, Чарльза Блэкмена, Альберта Таккера, Джона Персеваля и др.
Затем пришел абстракционизм с его новыми представителями: Джоном Олсеном, Джоном Пассмором, Фрэнком Ходжкинсоном и др. Хотя многие из них и выставляли свои картины за пределами Австралии, мало кто завоевал широкую известность. Однако страстность, наполняющая их работы, контрастные краски и изобразительность еще завоюют некоторым из этих художников место в мировой живописи. Вопрос — кому. Ведь у каждого из любителей живописи есть свой фаворит— отсюда и разрекламированные вернисажи, шумиха вокруг них и взвинченные цены.