Снова хохочем. Полина продолжает рассказывать:

— Раньше мы спали роскошно. Сами спим, а форточку открываем, чтобы выветривался запах бензина. Тогда еще у нас в кабине красная лампочка горела в знак того, что бензин кончился. Лампочка эта горела долго, пока не разрядились аккумуляторы. И вот при свете красного огонька мы видим, как кто-то лезет к нам в кабину и при этом очень нежно говорит «мяу-мяу». Показывается голова большой кошки. Валя потянулась на парашюте и сквозь сон ласково сказала: «брысь». А я взялась за оружие. Это оказалась не кошка, а рысь.

— Ну и что ж, — убили?

— Нет, — отвечает Валя, — не убили. Если бы я в нее стреляла, я бы прострелила приборную доску Да еще какой-нибудь прибор. Зачем же портить самолет? Я выстрелила в воздух, и рысь убежала. Я смеюсь:

— Милая Валя, милый мой летчик, да ведь ты у нас хозяйка!

Мы целуемся и опять смеемся.

Долго еще болтаем. Вдруг Полина вспоминает:

— Да, я забыла Маринке рассказать! Просыпаемся мы ночью и слышим, медведь ревет. А как раз в эту ночь у нас были гости — парашютисты. Я говорю Вале: «Пойдем на плоскость гонять медведей, а то наши гости не привыкли к этой музыке, чего доброго, перепугаются». Вылезли, а медведя нет. Оказалось, просто капитан Полежай храпел на баках.

В темноте мне не видно лиц моих подруг. Но я ясно представляю себе ласково прищуренные Валины глаза и знакомую улыбку Полины.

Под утро заснула Полина. Заснули и мы с Валей, крепко обнявшись. Так прошла моя единственная ночь в лагере самолета «Родина».

ПРОВОДНИК МАКСИМОВ

С рассветом лагерь начал просыпаться. Стараясь не будить меня, ребята тихонько собирали вещи и складывали продовольствие на дорогу. Но я уже проснулась. Попросила, чтобы меня вытащили из кабины наверх. У меня разболелась нога, и доктор не разрешил на нее ступать.

Валя и Полина помогли мне устроиться на борту кабины, и я с интересом наблюдала, как лагерь готовился к отходу.

Капитан Полежай смастерил носилки: он принес из леса две крепкие палки, натянул на них парашютные стропы в виде сетки, а сверху накрыл шелком парашюта. Мужчины делили груз поровну; только четверо, которым предстояло нести носилки, были свободны от груза. Нас поведут председатель горсовета города Керби Козлов и кербинский фельдшер Кральниченко.

С восходом солнца появились самолеты. Они все еще сбрасывают сверху мешки с продовольствием и теплой одеждой. Куда столько? Нам больше ничего не нужно. Но они все бросают и бросают. Мы знаками пытаемся объяснить летчикам, что самолеты могут улетать, так как мы идем к реке.

Чтобы показать самолету, что Раскова уже пришла, нас троих посадили в кабину, а все остальные стали показывать на нас пальцами. Но летчик не понимал. Он сбросил вымпел с запиской: «Если Расковой нет, станьте двое на правую плоскость; если Раскова пришла, станьте трое на правую плоскость».

Но у меня болит нога, я стать не могу. Тогда комиссар Литвинеико скомандовал быстро очистить правую плоскость. На нее встали Валя, Полина и комиссар Литвиненко. Ему повязали беленький платочек на голову, и так он сошел за Марину Раскову. Все очень смеялись, а летчик понял, что Раскова пришла. Он стал летать очень низко над этой тройкой и приветственно махал Литвиненко, принимая его за меня.

Собрав необходимые вещи и запас продовольствия на два-три дня, ребята начали прибирать самолет. Они очистили плоскости, на которых только что закончила работу кухня Олянишина и Полины, накормившая последним завтраком на самолете «Родина» шестнадцать человек. Доставали капоты, закрывали кабины, чтобы в наш самолет не попал дождь. Когда машина была закрыта по всем правилам аэродромной службы, мы оставили записку: «Экипаж цел, все ушли к реке».

Меня положили на носилки. Их легко подняли на плечи капитан Полежай, полковой комиссар Литвиненко, доктор Тихонов и парашютист-лейтенант Олянишин. Капитан Полежай заявил, что сам понесет свой рюкзак. Я смотрела на маленькую фигуру этого парашютиста, в ней не было никаких внешних признаков физической силы. Я думала: «Разве он донесет носилки. Ведь по болоту итти трудно, сразу устанет».

Самая тяжелая ноша досталась старшему лейтенанту Еремину. Он был нашим спортивным комиссаром и с особой бережностью нес барографы, которые регистрировали беспосадочность нашего перелета. Для того, чтобы барографы не помялись в пути, чтобы ни одна царапина их не повредила, Еремин собрал у кого только мог теплую одежду, бережно укутал в нее барографы, получились довольно увесистые тюки. Даже на привалах Еремин ни на одну минуту не забывал о своем грузе. Он кричал, если кто-нибудь осмеливался облокотиться на его тюк:

— Вы сумасшедший, вы испортите барографы!

Вскоре люди, несшие носилки, стали отставать. Было очень трудно равномерно шагать по кочкам в болоте, с тяжелыми носилками на плечах. Ребята спотыкались, проваливались в воду по колена. Комиссар Литвиненко разрешил всей партии нас не ждать, а итти за проводником Козловым через сопку Юкачи к реке Амгунь. Дойти до Амгуни, оставить там груз и, кто сможет, вернуться к носилкам. Мы разбились на две партии. Носилки сопровождал фельдшер Кральниченко.

Мы немного отстали от всей партии.

Беспощадно палило солнце. Стало жарко. Носилки терли плечи. Комиссар Литвиненко ободрял всех смешными рассказами. Он выкинул лозунг: «Падайте, мокните, а носилки не роняйте». И действительно, моих носилок не уронили ни разу. Даже на привалах их не спускали с плеч до тех пор, пока поблизости не находили сухих кочек. Тогда все садились рядом со мной, закуривали и пили воду из болота. В шутку эту воду мы прозвали компотом, а капитан Полежай упорно называл ее «нарзан». Он так и говорил: «Ну, пойду, нарзанчика попью». Отходил к ближайшему болотцу, ложился животом на кочку и с большим удовольствием пил воду.

На привале отдыхали все, кроме неутомимого капитана Полежая. Я давно уже переменила свое мнение о нем. Вот он снова переделывает носилки. Ему, видите ли, кажется, что эти не совсем для меня удобны. И действительно, он приготовляет шикарные носилки, — не носилки, а карета. Я так их и прозвала каретой Екатерины Великой…

Из лесу, из-под тени пихт, мы снова вышли на залитое солнцем болото. Проваливаясь по колена в воду, ребята вытирают с лица горячий пот.

Так продолжалось целый день. Вдруг над нами пронесся самолет-лодка. Он шел низко. В воду шлепнулся большой мешок. Его достали и притащили. На мешке было написано: «Штурману самолета «Родина» М. Расковой». Когда мешок вскрыли, в нем нашли газету «Сталинский Комсомольск» за 6 октября и много вкусных и сочных яблок. Все ели яблоки, сколько могли. Последние яблоки распихали по карманам и положили мне на носилки; мы двинулись дальше. Литвиненко попросил:

— А ну-ка, Раскова, раскрой газетку и почитай, пока мы тебя несем.

На первой же странице читаю:

«Летчики гражданского воздушного флота Деркунский, Кирсанов, бортрадист Ситков и механик Федин обнаружили в редком, болотистом лесу, примерно в двадцати километрах от местонахождения «Родины», третьего члена экипажа «Родина» — товарища Раскову. Она стояла на полянке у только что разведенного костра и платком приветствовала летчиков. С самолета ей бросали продукты, которые она сейчас же подобрала…»

«…Летчик Деркунский, обнаруживший Раскову, сообщает следующее: «После того как я сбросил Расковой питание и указал ей путь к самолету «Родина», она вскоре же направилась в северо-западном направлении…»

Меня и моих товарищей удивляет эта информация. Как обидно, что я на самом деле не получила в тайге этой прекрасной посылки[7].

На следующих полосах газеты подробнейшим образом описывались все воздушные операции над самолетом «Родина» в тайге. Сколько хлопот мы доставили всей стране и товарищу Сталину… Я читала, и на душе было как-то особенно легко и тепло от той колоссальной заботы, которую мы испытали на себе. Особенно радостно было сознавать, что вся эта забота, все розыски вдохновлялись и руководились товарищем Сталиным.