— Стань мне за спину, юнга, — отрывисто скомандовал капитан Якоб.

К его удивлению, пантера не удрала, как поступило бы любое животное на ее месте, а вздыбила шерсть, зашипела, свирепо глядя в сторону леса, и выгнула окровавленную спину. Шуршащие звуки все нарастали, отражаясь от деревьев и земли, что-то невидимое приближалось к ним, раздвигая лианы и травы. Неясная тень прочертила джунгли, и вокруг них разом стало темнее.

Капитан Якоб ван Бролин взвел курки, поднял пистолеты и стал читать «Credo»,[2] готовясь встретить угрозу, как подобало моряку из Нижних Земель.

Лицо женщины в свете догорающей свечи всегда выглядит красивее, чем при ярком свете солнца. Но Хильда и в обычном освещении была хороша, а лежащая на спине среди смятых простыней, с бесстыдно выставленными вверх бледно-розовыми сосками, выглядела просто обворожительно. Эти моменты глава трибунала инквизиции Кунц Гакке особенно любил, они вызывали в нем сладкую дрожь, томление, мурашками сбегающее по спине, вызывающее сладострастный зуд в промежности. Кунц провел рукой по лицу женщины, по щеке, откинул ее светлые волосы, закрывшие ухо. Фламандка схватила его руку, покрытую шрамами от ожогов, и стала лизать эти шрамы розовым языком.

— О, как я хотела бы исцелить эти руки! — застонала она, на вкус Гакке, весьма не натурально.

Инквизитор, всегда прятавший кисти рук в перчатки, и лишь во время любовной игры снявший их, ненавидел воспоминания о том пожаре, в котором он едва не лишился жизни. Матерый колдун заманил его в огненную ловушку и сбежал, а совсем молодого тогда еще инквизитора спас из-под рухнувших стропил арестованный им же по ошибке Бертрам Рош. Всякое напоминание о том проваленном деле, ускользнувшем колдуне и адской боли от ожогов, едва не стоивших жизни неопытному Гакке, было для него сущей пыткой. Он вырвал руку и оттолкнул женщину на подушку. Затем встал, натянул брэ и шоссы, завязал тесемки, раскрыл окно и распахнул ставни. Вода в канале, на берегу которого стоял дом совсем недавно преуспевающего зеландского торговца, и здания на противоположной стороне уже хорошо различались в свете наступающего утра. Морская сырость вползла в открытое окно, инквизитор увидел, как маленькая девочка в сером шерстяном платье, белом чепчике и с хворостиной в руке гонит пятнистую корову на небольшую лужайку у самой воды. Он аккуратно закрыл снова ставни, а потом — застекленные створки окна.

— Жаль, что ты не можешь помочь нам изловить оборотня, — с некоторой грустью в голосе промолвил Кунц, оборачиваясь. — Я не сомневаюсь, что ты встречала его каждый день, ведь это кто-то из ваших соседей, горожан Флиссингена.

— Милый мой, святой отец! — слух инквизитора, привычный различать эмоции допрашиваемых по их речам, едва уловил в голосе Хильды потаенный страх, — я выдала вам собственного мужа. Я выполняла все ваши желания и доказала, что готова принести любую жертву ради блага святой матери нашей церкви.

— Это очень хорошо, моя госпожа, — Кунц уже сидел на краю постели, натягивая высокие ботинки козлиной кожи, годные как для ходьбы, так и для езды верхом. — Потому что вам еще предстоит оказать королю и церкви последнюю услугу.

Кунц встал, заправил исподнюю рубаху, надел теплого сукна вамс и перевязь. Неспешно натянул перчатки из тонкой лайки.

— Энрике! — громко позвал он. — Маноло!

Послышались торопливые шаги по скрипучей лестнице, дверь распахнулась, и на пороге возник фамильяр[3] святой инквизиции, худой кастилец со следами оспы на небритом лице.

— Взять ее, — приказал Кунц, глядя в перепуганные серые глаза фламандки, — доставить в замок. Она будет участвовать в аутодафе, вместе со своим мужем, колдуном и чернокнижником. Его сожгут, а ее, вероятно, закопают живьем.

Лицо Энрике осветилось радостью — он любил, когда такие аппетитные мещаночки попадали в допросный подвал замка Соубург, который, после бегства хозяев, епископским распоряжением был передан Святому Официуму для его нужд. Кастилец схватился за льняную рубашку, которой прикрывалась женщина, стащил дрожащую Хильду с кровати на пол.

— За что, любимый! — дар речи вернулся к женщине, она, стоя на коленях, заламывала руки, пытаясь разжалобить инквизитора. — Ты не можешь так со мной поступить!

— Энрике, — Кунц перешел на кастильское наречие и немного отступил, потому что Хильда попыталась ухватить его за ногу, — перед тем, как передадите ее светским властям для казни, не забудьте сказать Карлу, чтобы отрезал ей язык.

— Но, святой отец, — поднял глаза и брови фамильяр. — Вы разве не будете проводить допрос?

— Хильда, ты можешь избежать худшей участи, если расскажешь хоть что-то полезное об этом проклятом оборотне, — по-фламандски обратился к женщине инквизитор.

— Но я не знаю ничего! — закричала она снова. — Любовь моя, не оставляй меня! Во имя всего святого!

— Вот видишь, Энрике, она ничего не знает.

Кунц Гакке подхватил плащ и стремительно спустился вниз, разминувшись на лестнице со вторым фамильяром, могучего сложения баском по имени Маноло. Оставленная женщина была вычеркнута из списка живых, и вся польза от нее осталась в прошлом. Профессия инквизитора была очень тяжелой, и служитель Святого Официума обязан был отсекать от себя эмоции обреченных, чтобы сохранить в чистоте и покое собственный дух. Были, правда, коллеги, получавшие тайную радость от мучений жертв, но Кунц таких недолюбливал, сообщая высшим иерархам обо всех известных ему случаях, когда служители, вместо заботы о вере и объективности, ублажали собственную извращенную страсть. Поскольку таковых служащих Святого Официума было немало, уместно будет заметить, что самого Кунца многие из коллег терпеть не могли, считая его заносчивым и одержимым гордыней честолюбцем.

Он вышел из уютного дома, которым, вместо зеландской семьи, теперь будет владеть его католическое величество, король Испании. С моря дул прохладный бриз, было сыро и пасмурно. Солнце уже много дней отказывалось явить свой лик зеландским островам, оттягивая приход настоящей весны. Прямо перед домом, на берегу прямого, как линейка, канала стоял компаньон трибунала под председательством инквизитора Гакке — Бертрам Рош, державший в поводу двух лошадей.

— Я слышал крики сверху, — сказал Бертрам, тридцатисемилетний носитель священнического сана, в монашеском одеянии, с тонзурой на седеющей голове. — Не стал подниматься, чтобы не портить утреннюю благость. Решил, вместо этого, оседлать лошадей. Фамильяры сами справятся?

— Да, друг мой, — улыбнулся Кунц. — Отвез детей без происшествий?

— Если не считать слез, особенно старшей девочки, то да, — ответил Бертрам, улыбаясь в ответ. — Зато теперь из них вырастут настоящие католички. Во всяком случае, мы будем молить Господа об этом.

— Конечно, — кивнул Кунц, подошел к лошади и взялся за повод. — И отслужим несколько молебнов о душе этой Хильды. Признаться, она не вполне заслужила такую жестокую участь. Но что мне оставалось, если она болтала кому ни попадя о том, что мы организовали доставку иконоборцев до Антверпена, а самых активных тайно обещали наградить. Пришлось распорядиться, чтобы у дурочки вырвали язык перед церемонией. Возможно, справедливей было бы оставить ее немой жить с ее детьми, ибо чернокнижничеством она себя не запятнала, в отличие от муженька. Но тогда детей придется возвращать во Флиссинген, и, вряд ли, вспоминая ежедневно об участи, постигшей отца и мать, из них вырастут добрые католики, как ты надеешься. Пусть уж все идет своим чередом.

Бертрам ничего не сказал, зная, что после неприятных моментов службы его другу необходимо выговориться. Он молча подержал стремя главе трибунала и сам забрался на коня. Шагом они направили лошадей в сторону городских ворот Флиссингена, жители которого при встрече давали дорогу инквизиторам, только неприветливо глядели им в спины, хотя и опускали глаза, если вдруг встречались взглядами. По берегу канала дорога расширялась настолько, что всадники могли держаться рядом, разговаривая достаточно тихо.