— Хоть каждый из них у меня подтвердит, что сам является оборотнем, упырем, чертом и Антихристом одновременно, — все еще со смехом говорил Тительман, — ан вряд ли хоть один сучий сын сможет перекинуться в зверя. Давай хоть этого спроси!

— Смотри на меня, человек! — грозный голос Кунца заставил всех повернуться к нему, даже палачей у дыбы.

Бородач на табурете уставился на инквизитора Гакке, частым морганием выражая готовность к сотрудничеству. Завладев его вниманием, Кунц занял место рядом с нотариусом и жестом велел тому записывать. Наверное, сегодня пыточный подвал замка Стэн стал свидетелем первого правильного допроса за длительный срок. Не потребовалась даже пытка: бородатый выдал всех лютеран и кальвинистов, которых знал, вдобавок выразил сомнения в искренности веры десятка известных ему католиков. Оборотней же и упырей он никогда не знал и не слышал о них. Правда, он высказал одну интересную мысль.

— Если говорите вы, святой отец, что тварь нездешняя, привезенная из-за морей, то вместно было бы предположить, что и тот, под чьим ликом тварь сокрыта, также имеет вид нездешний.

— Что ты хочешь этим сказать? — наклонился вперед Кунц, который и сам уже прозревал ответ.

— Здесь Антверпен, — сказал бородач, — крупнейший порт всего мира. Я бы предположил, что нездешняя тварь в человеческом виде похожа не на фламандца или валлона, а вообще вид имеет неевропейский. Таких людей в нашем городе сотни, но все же не тысячи, и не десятки тысяч.

Кунц Гакке ненадолго задумался, потом сказал:

— Свободен.

— В каком смысле? — не понял нотариус, отрывая перо от записей.

— У меня более нет вопросов, — пожал плечами Кунц. — Я бы рекомендовал отпустить человека, охотно помогавшего следствию. Почему бы хоть изредка не признавать, что арестованный невиновен? Если люди будут знать, что есть какой-то шанс выйти из тюрьмы инквизиции, стало быть, сотрудничать со Святым Официумом выгоднее, чем запираться в молчании. Разве я не прав, брат Петер?

— Угу, — неохотно пробубнил Тительман, потом размахнулся и остановил дубину в ногте от головы бородатого. Тот зажмурился, являя на лице жалкий ужас. — Если представить дело так, что отпускаем сего еретика не из-за недостатка усердия, а, напротив, усердием движимые, то я соглашусь, что время от времени миловать необходимо. Только не слишком часто.

Бородач упал в ноги инквизитору Гакке и покрывал поцелуями сапог. Его еле оттащили, после чего все же признали невиновным. Немного удрученный таким непривычным для местной инквизиции исходом допроса, Тительман в этот день больше не пощадил никого.

Но Кунц и его компаньон этого не видели — сославшись на важные дела, они покинули замок Стэн и отправились к воротам, возвращаясь в целестинскую обитель.

— Честно говоря, — сказал отец Бертран по дороге, — отец Петер действует самыми недостойными и неподобающими способами. Его деятельность не пользу приносит святой инквизиции, а вред. Более того, страдает репутация не только Святого Официума, но и всей матери нашей Римской церкви.

— Ты прав, — признал Кунц Гакке, — но и неправ одновременно. У отца Петера толстая шкура, и это становится все большей редкостью в наши дни. Он как бич Божий, а ты, Бертрам, как свеча на ветру.

Эта загадочная фраза заставила Бертрама надолго задуматься. Под вечер снова начало холодать. Остаток пути до монастыря оба инквизитора прошли в молчании.

— Ты что-нибудь понимаешь, Габри? — двенадцатилетний Феликс и его девятилетний друг стояли на куртине городской стены Антверпена, наблюдая, как отряды королевских аркебузиров и пикинеров Фландрской армии вытекают из городских ворот.

Главным недоразумением казалось то, что солдаты покидают город через Императорские ворота, от которых начинается дорога на восток, а не через ворота Кипдорп, ведущие на север и запад, где знамя восстания подняли голландские и зеландские города.

Как гром среди ясного неба в апреле anno 1572 разнеслась весть о взятии гёзами зеландского порта Брилле, покинутого испанским гарнизоном. Вторым восстал Флиссинген, не впустив в городские стены восемь рот валлонов, верных королю и Альбе католиков, населявших южные провинции Нижних Земель. «Сначала валлоны — потом испанцы», — рассудили горожане, отказывая в повиновении офицеру, посланнику герцога. Тут же под стенами Флиссингена появился испанский флот, встреченный залпами орудий форта. Друзья Феликса на городских стенах стаскивали штаны, показывая задницы испанцам. На предложение командующего флотилией открыть вход в гавань в обмен на обещание никак не наказывать горожан, четырнадцатилетний Дирк ван Кейк крикнул: «Вот блеянье ягненка, призванное заманить нас в волчью пасть!». Разумеется, слухи о восстании разносились, доходя очень быстро и до Антверпена. Введенный в прошлом году герцогом Альба налог «алькабала» нанес тяжелейший удар по всем семнадцати провинциям, но в особенности именно по Антверпену. Если какая-нибудь деревушка в Гельдерне или Фрисландии жила еще, как в Средневековье, в основном, натуральным обменом, то город-лидер мировой торговли, в котором заключались тысячи сделок ежедневно, покупалась и продавалось все, начиная с будущего, еще не собранного, урожая и заканчивая недвижимостью, вмиг растерял коммерческий интерес для негоциантов. Рассвирепевший Альба приказал для острастки вздернуть нескольких торговцев, в знак протеста закрывших лавки, прямо на дверях их заведений. Смекнувшие, чем дело пахнет, предприниматели, до тех пор еще державшиеся за Антверпен, сворачивали свои дела, уплывая в Лондон и Гамбург.

— Должно быть какое-то объяснение тому, что испанцы маршируют на восток, — сказал рассудительный Габри, потирая переносицу. — Мы недостаточно знаем, поэтому нам это кажется странным.

— Возможно, Господь затмил разум герцога, — сказал Феликс, поправляя кружевное жабо, на ветру все время вырывавшееся из выреза курточки тонкого сукна с бархатными валиками на плечах.

— Не следует усматривать божественное вмешательство там, где все может объясняться обычными земными причинами, — сказал Габри. — Хоть нам и кажется, что возвращение Флиссингена и других зеландских городков под орлиное знамя — самая важная задача на свете, герцог может считать по-другому.

— Это не просто городки, Габри, — сказал Феликс, глядя свысока на младшего друга, — это, во-первых, открытый вызов, с которым Альба, королевский наместник, должен разобраться как можно скорее, пока мятеж не перекинулся дальше. Во-вторых, Флиссинген перекрывает Шельду. Тот, кто владеет им, владеет и путями во Фландрию. Если герцог Альба не понимает этого, он просто глупец. Впрочем, это было ясно еще тогда, когда он ввел проклятую «алькабалу».

— Если бы Фернандо де Толедо был настолько глуп, — возразил Габри, — он бы не был возвышен еще императором, который, говорят, не чета был своему сыну, нынешнему королю.

— Альба храбрый воин, — сказал Феликс, — оттого и достиг многого.

— А что ты видишь сейчас перед собой? — спросил Габри.

— Фландрскую армию герцога.

— Так вот, если ты сам признаешь, что Альба прославленный воин, умеющий управлять армией, то видимое нами может означать лишь одно.

— Что же, о мудрейший? — выпятил пухлую губу Феликс.

— То, что на востоке у герцога появился враг, — Габри сделал ораторскую паузу. — И враг этот грозит ему куда как больше, чем несколько зеландских бунтующих городов, которые можно будет подмять после.

— Это может быть только Taciturnum,[11] — Феликс передумал насмешничать, признав правоту Габри. — Принц Оранский, или его брат, граф Людвиг Нассау.

— Ни разу армию герцога Альбы не били в поле, — сказал задумчиво Габри. — Весь мир принадлежит Габсбургам, кто такие эти несчастные, чтобы противостоять империи, в которой никогда не заходит солнце?