— Но, пан редактор, ведь меня никто не знает, еще неизвестно, есть ли у меня талант.

— Есть у вас талант, даю слово! Интуиция мне подсказывает. Не доверяйте чувствам, держитесь подальше от рассуждений, отбросьте расчет, но интуиции верьте!..

— Редактор, скорее! — позвали его.

— До свидания! До свидания!..

Послав ей воздушный поцелуй, он снова притронулся к цилиндру и убежал.

Та самая интуиция, прислушиваться к которой советовал редактор, подсказывала ей не принимать всерьез его слов. Сам он показался Янке слишком легкомысленным, а выводы его слишком поспешными; эти обещания написать заметку, статью, заверения насчет таланта были похожи на чудачества. Лицом, жестами и своим щебетом он напоминал Юзя, известного в Буковце ветренника и пустомелю.

Начался второй акт.

Теперь Янка смотрела без особого энтузиазма, спектакль уже не захватывал ее, как вначале. Она была недовольна тем, что охладела и прежнего восторга уже не испытывала.

— Ну, как вам нравится театр? — спросила брюнетка из хора.

— Очень, — ответила Янка.

— О, театр — это чума, если кого зацепит, то уж аминь! — убежденно заявила брюнетка.

За кулисами, в полутемных проходах между декорациями было полно народа, В ожидании выхода стояли актеры, по углам прятались парочки, повсюду слышался шепот, тихий смех. Помощник режиссера, старый, лысый, в одном жилете и без воротничка, метался по сцене. В одной руке он держал экземпляр пьесы, в другой — звонок.

— На сцену! Сейчас ваш выход… быстро!.. — торопил он актеров, и сам вспотевший, разгоряченный, бегал по уборным, собирая опаздывающих, приводил их на сцену, следил за репликами на подмостках, смотрел сквозь сукна и в нужный момент командовал:

— Выход!

Янка видела, как вдруг обрывались беседы, актеры расходились, не закончив разговора, оставляли недопитыми кружки с пивом, бросали всё, устремлялись к выходу и ожидали своей очереди неподвижные, безмолвные или, наоборот, возбужденно повторяли слова роли, стараясь войти в образ; она видела, как трепетали губы, подкашивались ноги, дрожали веки, как бледнели лица под слоем грима, как лихорадочно горели глаза.

— Выход! — раздавалось, словно щелчок хлыста. Актер вздрагивал, придавал лицу должное выражение, трижды крестился и выходил на сцену.

Всякий раз, когда на сцену открывалась дверь, Янка чувствовала на себе горячее дыхание зала, ее смущали и обжигали жадные взгляды публики.

Потом двери закрывались, и снова начинались галлюцинации: полумрак, яркие краски, звуки невидимой музыки, эхо пения, отзывающееся в темных углах, приглушенные шаги, неясные шорохи, всеобщее возбуждение, аплодисменты, подобные отдаленному шуму ливня, полосы ослепительных лучей, сутолока, трагические вопли, стоны — вся эта мелодрама, протекавшая помпезно и крикливо, волновала ее, но уже не так, как в первом акте: там она чувствовала себя участником, она играла, страдала вместе с этими бумажными героями, отчаивалась и любила; она замирала перед выходом, чуть не падала от сладостного чувства в патетические минуты; иные слова вызывали у нее дрожь, такую странную и мучительную, что она тихо вскрикивала и на глазах у нее выступали слезы.

В антрактах Янка снова приходила в себя и обретала хладнокровие. Все больше людей из публики являлось за кулисы. Коробки конфет, букеты передавали из рук в руки.

Пили водку, пиво, коньяк; появился поднос с бутербродами, их вмиг расхватали. Слышался непринужденный смех, со всех сторон сыпались остроты. Некоторые из хористок, переодевшись, выходили в сад. Актеры в одном белье слонялись возле уборных; женщины в белых нижних юбках, наполовину разгримированные, с обнаженными плечами, выбегали посмотреть на публику; заметив на сцене посторонних, вскрикивали, кокетливо улыбались и убегали, бросая на незнакомцев вызывающие взгляды.

Официанты из ресторана, рабочие носились по сцене, как борзые; вокруг только и слышалось:

— Совинская!

— Портной!

— Реквизитор!

— Брюки и накидку!

— Трость и письмо на сцену!

— Вицек! Бегом к директору, пусть одевается к последнему акту!

— Установить декорации!

— Вицек, пришли мне кармин, пива и бутерброд! — кричала одна из актрис через всю сцену.

В уборных суетились и спешили: одни торопливо переодевались, другие накладывали грим, растопившийся от жары, а иные еще успевали и побраниться.

— Если еще будешь маячить на сцене перед моим носом, ей-богу, получишь пинка!

— Пинай своего пса! А у меня по роли так нужно… Вот, прочитай!

— Нет, ты нарочно меня загораживаешь!

— Представляешь?.. Только я вышел — в публике шум, оживление…

— Ветер дунул, а ему шум мерещится.

— Был шум… возмущения, ведь ты порол чушь собачью.

— Еще бы не пороть, Добек в суфлерской будке спит, чтоб ему пусто было.

— Поболтай еще, тогда я вовсе не скажу ни слова… Посмотрим, как ты будешь выкручиваться! Разжевываю и кладу прямо в рот, а он стоит и молчит! Я уже кричу, Хальт стучит своей палочкой… а он опять стоит и молчит!

— Всегда помню роль, ты меня нарочно хочешь засыпать.

— Э, дорогой, не морочь голову, так-то ты помнишь свои роли!

— Портной! Пояс, шпагу и шляпу… живо!

— «Мария! если скажешь: уйди… я уйду в ночь… страдания, одиночество и слезы… Мария! слышишь ли ты меня?… То голос любящего сердца, то голос…» — повторял Владек; он шагал по уборной с ролью в руках и жестикулировал, глухой ко всему, что происходило вокруг.

— Не ори, Владек! Уши болят на сцене от твоих стонов и воплей…

— Мне кажется, у этого парня остался только орган речи, остальные вышли из строя.

— Скажи, пожалуйста, Рык…

— Господа, вы не видели случайно Петруся? — спросила одна из актрис, просунув голову в двери.

— Господа, посмотрите, не сидит ли где-нибудь под столом Петрусь?

— Прошу прощения… Петрусь отправился в отдельный кабинет с какой-то премилой девицей.

— О, неверный! Убей его, женщина!

Со всех сторон сыпались советы, а вслед за ними раздавался дружный смех.

Актриса исчезла, и уже с другой стороны сцены слышалось:

— Здесь нет Петруся?

— Она когда-нибудь помешается от ревности!

— Порядочная женщина!

— Это не мешает ей, как дуре, ревновать самого смирного человека на свете.

— Как поживаешь, редактор?

— О, редактор! Значит, обеспечены папиросы и пиво.

— Меценат! Добрый вечер!

— Как дела в кассе?

— Блестяще! Гольд курит сигару, а это должно означать, что билеты проданы.

— Хвала богу! Больше заплатят.

— Болек! Как себя чувствуешь? Не входи, растаешь, как масло… У нас тут сегодня Африка…

— Сейчас освежимся, я уже заказал пиво…

Все на сцену! Народ, на сцену! Жрецы, на сцену! Солдаты, на сцену! — надрывался помощик режиссера, бегая по уборным.

Через минуту, кроме двух-трех посетителей, за кулисами не осталось никого — все убежали на сцену.

После спектакля, возвращаясь в гостиницу, Янка чувствовала себя страшно утомленной — слишком много впечатлений за один день. Комната показалась ей жалкой, пустой и тоскливой; Янка тут же легла в постель, но уснуть не могла.

В голове стоял шум, слышались крики, роились образы, в глазах рябило от ярких красок, звучали обрывки мелодий; волнений было так много, что успокоиться удалось не сразу. Янка пыталась думать о доме, о Буковце, но эти воспоминания быстро уступали место другим, новым.

Прошлое начало блекнуть, оно не вязалось с действительностью и маячило где-то позади; Янка всматривалась в него через призму сегодняшних впечатлений, и прошлое казалось безмерно чужим, серым и таким холодным, что Янке даже стало жаль самое себя. Она то дремала, то вдруг пробуждалась от аплодисментов, смеха, музыки… Тогда она садилась на кровати и всматривалась в пустоту; сквозь окно проникали слабые блики зари, занимавшейся над крышами домов.

Янка снова засыпала, и во сне слышался гул поездов, пробегавших под окнами, электрические звонки, рожок путевого обходчика, извещавший о прибытии пассажирского поезда.