Обед тянулся медленно и скучно. Орловский то и дело морщил лоб, о чем-то сосредоточенно думал, нервно подергивал бороду, многозначительно смотрел на дочь.

После обеда все перешли в гостиную. Подали черный кофе и коньяк. Орловский торопливо проглотил кофе, поцеловал Янку в лоб и, пробормотав что-то невнятное, вышел.

Молодые люди остались одни. Янка смотрела в окно, а Гжесикевич, красный, возбужденный, завел о чем-то речь, отпивая кофе маленькими глотками. Потом он допил его залпом и отодвинул чашку так резко, что та перевернулась на столе вместе с блюдцем.

И его неловкость и то, как он старательно и неуклюже оправдывался, — все это рассмешило Янку.

— Не осудите, в такую минуту человек лампу проглотит — и то не заметит…

— Представляю себе эту картину, — сказала Янка и снова залилась бессмысленным смехом.

— Вы смеетесь надо мной? — спросил Анджей, настороженно посмотрев девушке в глаза.

— Нет, просто смешно представить себе, как глотают лампы.

Они замолчали. Янка теребила абажур, Гжесикевич — свои перчатки. Он нервно покусывал усы и, казалось, задыхался от волнения.

— Тяжело мне… чертовски тяжело! — начал было он и умоляюще посмотрел на Янку.

— Отчего? — спросила она уклончиво.

— Да оттого, что… потому что… Ей-богу, не выдержу дольше! Нет, не могу больше мучиться, скажу прямо: я люблю вас и прошу быть моей женой! — воскликнул он и даже вздохнул от облегчения. Потом взял Янкину руку и снова заговорил: — Я люблю вас давно, только боялся заикнуться об этом, да и теперь говорю с трудом — не умею выразить этого, как хотел бы. Я люблю вас и умоляю: будьте моей женой…

Он поцеловал Янке руку и посмотрел на нее голубыми, чистыми глазами, в которых светилась слепая привязанность и глубокая, искренняя любовь. Губы у него дрожали, лицо побледнело.

Янка поднялась со стула и, глядя ему прямо в глаза, негромко и неторопливо произнесла:

— Я не люблю вас.

Волнение куда-то исчезло. Она знала: наступила неотвратимая минута, и Янка приготовилась ее встретить. Взгляд стал холодным и решительным. Гжесикевич отпрянул, словно его ударили в грудь, потом снова подался вперед и, еще не веря тому, что услышал, пробормотал дрожащим голосом:

— Панна Янина… Будьте моей женой… Я люблю вас!..

— Я не люблю вас и потому не могу за вас выйти… Я вообще не выйду замуж, — ответила девушка прежним тоном, но при последних словах голос ее дрогнул от жалости.

— О боже! — вскрикнул Гжесикевич, сжимая руками голову. — Что вы сказали? Что это?! Вы не пойдете замуж? Не хотите быть моей женой?! Вы меня не любите?!

Он упал перед Янкой на колени, схватил ее за руки и, покрывая их поцелуями, чуть не плача, снова стал умолять. В голосе то звучала покорность, то слышались сдавленные рыдания; не хватало дыхания, и Анджей умолкал, чтобы вздохнуть и собраться с мыслями.

— Не любите меня? Но вы еще полюбите меня. Клянусь, и я, и мать, и отец — все мы будем вашими рабами. Я могу подождать. Скажите — когда, через год… два… пять… Я буду ждать. Я клянусь, мы будем ждать! Только не говорите «нет»! Во имя всевышнего, не говорите этого, я сойду с ума! Как же это? Вы не любите меня? Но я люблю вас… Мы все любим… Мы не хотим жить без вас! Нет… Ваш отец сказал мне, что… что… а тут! О Господи! Я с ума сойду! Что вы со мной делаете! Что делаете!

Он сорвался с места и, обхватив свою взлохмаченную голову руками, чуть не кричал от боли.

В глазах у Янки стояли слезы, ей было жаль Гжесикевича, его искреннее, беспредельное отчаяние странно подействовало на нее. Был момент, когда его горе и слезы девушка ощутила в собственном сердце, прониклась к нему жалостью и симпатией и готова была протянуть ему руки и дать согласие; но это было только мгновение.

Она стояла, все еще взволнованная, со слезами на глазах, но сердце уже сковало равнодушие, и взгляд снова стал ледяным.

— Панна Янина, умоляю, согласитесь! Подумайте, ваш отказ убивает меня, мою мать, отца, всех…

— А вы хотите, чтобы я погубила себя ради всех вас! — ответила она холодно и снова села.

— А-а! — вскрикнул Анджей и запрокинул голову так, будто над ним рушился потолок.

Сорвав с рук перчатки, он разодрал их в клочья и швырнул на пол, потом, застегнув сюртук на все пуговицы и силясь сохранить спокойствие, сказал, вернее — прохрипел:

— Прощайте, панна Янина… Но… всегда… повсюду… никогда… — И, опустив голову, направился к двери.

— Пан Анджей!.. — окликнула его Янка. Гжесикевич обернулся, и в его глазах блеснула надежда.

— Пан Анджей, — проговорила девушка, — я не люблю вас, но я вас уважаю… Я не могу стать вашей женой, но постоянно буду помнить о вас как об очень хорошем человеке. Вы же понимаете, было бы подло идти за нелюбимого. Вы сами не терпите лжи и лицемерия. Простите меня, но и я тоже страдаю… Я тоже несчастна!..

— Панна Янина… Если бы только… если бы…

Она посмотрела на Гжесикевича с такой горечью, что он замолк, а затем медленно вышел из комнаты.

Янка еще сидела, глядя на двери, за которыми скрылся Гжесикевич, еще в ушах звучал его голос, когда в комнату вошел Орловский. Он встретился с Гжесикевичем на лестнице и по его лицу все понял.

Янка даже вскрикнула, так страшно изменился отец: лицо посинело, глаза, казалось, готовы были выскочить из орбит, голова тряслась.

Он сел за стол и сдавленным, приглушенным голосом спросил:

— Что ты сказала Гжесикевичу?

— То, что говорила тебе вчера, отец: сказала, что не люблю и не пойду за него, — решительно ответила Янка, испугавшись ледяного спокойствия отца.

— Почему? — спросил тот коротко, словно не понимая.

— Я же сказала — не люблю и вообще не хочу замуж.

— Дура! Дура! Дура! — процедил он сквозь зубы, медленно поднимаясь со стула.

Девушка смотрела на отца спокойно; давнишнее упорство возвращалось к ней.

— А я сказал — пойдешь за него… Дал слово, что пойдешь, значит, пойдешь!

— Не пойду! И никто не сможет меня заставить! — угрюмо ответила Янка, глядя прямо в отцовские глаза, светившиеся недобрым светом.

— Я силой потащу тебя к алтарю. Заставлю! Силой… — повторил он глухо.

— Нет!

— Выйдешь за Гжесикевича! Я тебе говорю, я, твой отец, приказываю тебе это сделать! И ты подчинишься мне немедленно, а нет — я убью тебя!

— Хорошо, убей, но я все равно не подчинюсь.

— Выгоню из дома! — закричал он, судорожно сжимая ручку кресла.

— Хорошо!

— Отрекусь от тебя!

— Хорошо! — ее ответ прозвучал еще тверже.

Янка чувствовала, что с каждым словом отца ее душа наполняется холодом и решимостью.

— Выгоню! Слышишь? Будешь подыхать с голоду, скулить у двери не впущу, никогда не признаю тебя!

— Хорошо!

— Янка! Не доводи меня до крайности. Я прошу тебя, выйди за Гжесикевича, доченька, дитя мое! Для твоего же блага я хочу этого. Кроме меня, у тебя нет никого на свете, а я уже старый… Умру — останешься одна, без опеки, без средств. Янка, ты никогда меня не любила! Если бы знала все мои несчастья в жизни, ты бы надо мной сжалилась! — Он умолял, но в голосе слышалась скрытая угроза.

— Нет! Никогда! — ответила Янка. Ни настойчивые просьбы, ни жалобы отца не тронули ее.

— Последний раз спрашиваю! — крикнул он, выведенный из себя упрямством дочери.

— Последний раз отвечаю — нет!

Орловский с такой силой хватил креслом об пол, что оно разлетелось вдребезги; старик разорвал ворот рубашки — его душили спазмы бешенства, — с подлокотником в руке он бросился на Янку, но холодное, презрительное выражение на лице дочери мгновенно отрезвило его и заставило отбросить в сторону свое оружие.

— Вон!! — закричал Орловский, указывая на дверь. — Вон! Слышишь? Прочь из моего дома! Пока я жив, ты не переступишь этого порога, убью как бешеную собаку, выброшу за ворота! Нет у меня больше дочери!

— Хорошо, я уйду, — машинально отозвалась Янка.

— Нет у меня больше дочери! Не хочу тебя знать, не хочу о тебе слышать! Пропади ты! Убью! Убью! — кричал он в бешенстве, бегая по комнате. Теперь он уже не в силах был сдержать ярость. Он выскочил из комнаты, и Янка увидела в окно, как отец побежал к лесу.