Примечательно, что Чайкин на предварительном следствии отрицал уничтожение икон. Но сожительница, ее малолетняя дочь и мать показывали, что видели, как он разрубал иконы на щепки и сжег в печи. При обыске в печи были действительно найдены 4 обгорелые жемчужины, загрунтовка с позолоты, 2 проволоки, 2 гвоздика, 17 петель, которые, по показаниям монахини–свидетельницы, находились на бархатной обшивке иконы. По показаниям Шиллинг, пепел от икон был брошен в отхожее место, где и был найден полицией.

В итоге Чайкину дали двенадцать, а Комову — десять лет каторги, Максимову — два года и девять месяцев исправительных арестантских отделений, Кучеровой и Шиллинг — пять месяцев и десять дней тюрьмы. Захарова оправдали.

Однако поиски иконы и проработка других возможных версий продолжались. Уж больно большую ценность для всех россиян имела знаменитая икона, не говоря уж о стоимости ее оклада, уж больно мощный резонанс вызвало это похищение. Тем более что помимо следов сожжения иконы и некоторых деталей оклада, а также показаний подсудимых, никаких других свидетельств у полиции не было. Стоит также помнить, что похищены были две иконы, и пепел мог принадлежать лишь одной из них — менее ценному Спасу Нерукотворному. К тому же оклады обеих икон так и не были найдены. Поэтому возникла версия, что икону Казанской Богоматери Чайкин за огромную сумму перепродал старообрядцам — они действительно занимались широкой скупкой дониконовских икон, в частности брали их из старинных московских храмов во время разорения Москвы в нашествие Наполеона.

12 ноября 1909 года в недрах полиции появился секретный доклад. В Казань был послан специальный чиновник, так как до министерства дошли «серьезные сведения о сохранности чудотворной иконы Казанской Божией Матери». Товарищ министра внутренних дел Курлов отстранил казанского губернатора и начальника казанского жандармского управления от розыска, доверив его автору доклада Прогнаевскому. А Кошко направил в помощь ему двух самых опытных агентов. Один из них и доложил о продаже иконы старообрядцам.

Чайкин в то время находился в тюрьме в Ярославле. К нему подослали шпионов, через которых полиция надеялась узнать о местонахождении святыни. Но он теперь лишь твердил о сожжении иконы, а не о продаже. Однако слухи о возобновлении следствия расходились уже по всей империи, причем не минуя и тюрем.

И вот неожиданно иеромонах Иллиодор получает из саратовской тюрьмы от арестанта Кораблева письмо, в котором тот говорит, будто знает, где находится икона. Иллиодор тут же докладывает об этом епископу Саратовскому Гермогену, который вступает в контакт с Кораблевым.

Кораблев сообщает, что икона якобы действительно находится у старообрядцев, и обещает помочь ее вернуть. Он даже намекает на то, что, возможно, для ее вызволения придется пойти на преступление, но он готов на все, если ему смягчат участь и переведут в другую тюрьму, где он смог бы вступить в контакт с другими участниками «дела». Однако если отцы Гермоген и Иллиодор верят Кораблеву, опытный в делах сыска Прогнаевский вскоре убеждается, что никаких данных у арестанта нет, а он просто хочет организовать побег.

Но у «версии» Кораблева находятся влиятельные сторонники. Гершельман, например, говорил о возможности смягчения участи Кораблева даже на аудиенции у Николая II. Но самое примечательное: он считал, что «важно восстановить святыню», так как для церкви и православных «не так важно, будет ли получена действительно украденная икона или какая‑нибудь другая».

Тем не менее после заключения Прогнаевского вновь начинается следствие. На этот раз уже в Санкт–Петербурге — к этому времени Чайкин находится в знаменитой Шлиссельбургской тюрьме.

Известный криминалист Михаил Гарнет, автор многих работ по истории русской криминалистики, считал, что доказательства сожжения Чайкиным иконы неоспоримы. По его мнению, это подтверждается показаниями осужденного на допросе в Шлиссельбурге 29 июня 1912 года. Чайкин тогда говорил: «Мне ужасно хотелось тогда доказать всем, что икона вовсе не чудотворная, что ей напрасно поклоняются и напрасно ее чтут».

Однако поиски иконы продолжались. И тут возникает «дублер» Кораблева — каторжанин читинской тюрьмы Блинов. Причем все идет по тому же сценарию. Блинов просит о смягчении участи, о переводе в другую тюрьму. Его версию поддерживают епископ Читинский Иоанн и даже великая княгиня Елизавета Федоровна, которую ставят в известность о предложениях арестанта и которая через посредников вступает в переговоры с вором. В 1915 году, несмотря на уже идущую мировую войну, в Курске проводится специальное совещание по разработке новой версии. Однако следователи обнаруживают, что Кораблев лишь хотел сделать копию и выдать ее за настоящую икону, и его снова заковывают в кандалы. Окончательной правды не удалось добиться и от Чайкина.

Так поиски пропавшей иконы в России ни к чему не привели. А затем началась революция, Гражданская война. Было уже не до иконы…

Была ли сожжена икона? Если нет, где она находится? А если была действительно уничтожена Чайкиным, то куда делась ее драгоценная риза? Эти вопросы так и оставались без ответа многие годы. Конечно, специализация Стояна на похищении одних лишь окладов, показания его самого и свидетелей подтверждают версию об уничтожении иконы. Но, с другой стороны, прожженный рецидивист прекрасно понимал, что стоимость самого образа гораздо выше стоимости ее ризы. И в уничтожение им святого лика только по «идейным соображениям» верится с трудом.

Если же икона Казанской Богоматери была на самом деле сожжена, то какой же образ висел в Фатиме? Подделка? А может, старинный список?

Действительно, проследить возможный путь иконы из России в Португалию было бы гораздо проще, если бы с нее еще в XVI — самом начале XVII века не было сделано несколько списков, причем следы некоторых из них тоже теряются.

Вспомним, что сразу по обретении иконы в Казани с нее был сделан список и отправлен Ивану Грозному. Известно также, что в Москву к Дмитрию Пожарскому в 1611 году вместе с казанским ополчением попал другой список из Казани. После решающей победы над поляками он принадлежал князю Пожарскому и находился в его приходской церкви— Введения на Лубянке, а в 1633 году был собственноручно перенесен князем в Казанский собор на Красной площади. Значит, в начале XVII века в Москве было уже два списка чудотворной иконы.

Как повествует церковная литература, икона Казанской Богоматери, перенесенная из Казани в Москву в 1579 году (вероятно, тот самый список, сделанный сразу по обретении иконы), оставалась там до 1721 года. Тогда, по воле Петра I, она была перенесена в Петербург, во временную каменную церковь, которая стояла на месте нынешнего Андреевского собора на Васильевском острове, а оттуда — в Троицкий собор, что на Петербургской стороне. В правление Анны Иоанновны был возведен деревянный храм в честь Рождества Богородицы на Невском проспекте около нынешнего Казанского собора. Туда в 1737 году и перенесли икону, украшенную по распоряжению императрицы драгоценными камнями. Со времен Павла I собор именовался Казанским. 15 сентября 1811 года, по сооружении нового здания собора (ныне существующего), икона была перенесена и помещена в его иконостас. Известно также, что императрицы Мария Федоровна и Елизавета Алексеевна прибавили к окладу иконы много драгоценных камней и жемчуга, а от великой княгини Екатерины Павловны получен в дар редкой величины синий яхонт.

В книге Семена Звонарева «Сорок сороков» говорится, что «петербургский» список в начале XIX века был сделан с иконы, хранящейся в Казанском соборе Москвы, специально для Казанского собора в «северной столице». А значит, сам список, сделанный для Ивана Грозного, оставался в первопрестольной.

Но какая бы икона ни попала в Петербург — оригинал, выполненный в 1579 году для Ивана Грозного, или список с принадлежавшего Пожарскому образа, который был сделан в начале XIX века, — не вызывает сомнений одно: этот образ после закрытия Казанского собора на Невском проспекте был перенесен во Владимирский храм, действующий и по сей день.