— Вы не выстрелите — покачал головой Даир — тогда вам не избежать огласки. Конечно, вы заявите про влезшего в дом вора и избегните наказания по закону, но у моих товарищей не останется сомнений, и их суд будет скор, беспощаден и неотвратим!

Это было правдой. Даже в Пылянах, откуда Леон поторопился съехать, испытывая с того дня неодолимую неприязнь к деревянным домам, скрыть убийство было трудно — в центре же Зурбагана, в большом доходном доме с бдительным швейцаром в подъезде и дворником у ворот, это было абсолютно невозможно, тем более что при открытом окне выстрел будет неизбежно услышан.

— Отдайте оружие и следуйте за мной — сказал Даир — если вы чистосердечно раскаетесь и снимете несправедливое обвинение с нашего товарища, я буду стоять за то, чтобы сохранить вам жизнь. Вас направят работать в какую-нибудь ячейку Организации вдали от Зурбагана. Мы не кружок мечтателей, а боевая организация с железной дисциплиной, ведущая бескомпромиссную борьбу с безжалостным врагом, и не можем никого отпустить из своих рядов. По очевидной причине, вам не будет позволено поддерживать любую связь с вашей семьей.

— Но это совершенно невозможно! — воскликнул Леон, вспомнив прошлый внезапный отъезд, когда ему даже не дали попрощаться — когда мне пришлось тогда бежать за границу, я писал ей каждые три дня, и не мог работать, пока не дожидался ответа. Я не могу жить без них, как и они без меня, поймите вы это!

— Почему для вас должны быть созданы особые условия, если наши товарищи, даже связанные супружеством, часто не видят друг друга месяцами? — решительно ответил Даир — вы знаете, как живут рабочие в Дагоне, в грязных казармах с четырехъярусными нарами, болея и умирая от непосильной работы, дурной пищи и плохой воды? Скажите им, что считаете несчастьем вы и ваша семья, живущие в сытости, тепле и чистоте — что они вам ответят?

Они сидели в чистой, аккуратно убранной комнате. Зелла имела дар создавать домашний уют, сама вышивая, рисуя, мастеря всякие нужные в хозяйстве мелочи и расставляя все вещи по своим местам. Под ногами лежал мягкий ковер, на столе стояла большая ваза со сладким печеньем.

— Все, что имеем мы: жилье, красивые вещи, вкусная еда, все достижения цивилизации и культуры, есть плод труда, пота и даже крови народа; помня об этом, мы должны без колебания отдать все ради его счастья, если потребуется — продолжил Даир — и этот случай настал. Ваш затянувшийся привал завершился, пора снова идти в бой. Может быть, вы еще встретитесь со своей женой и детьми — после победы, уже в другой, свободной стране, так старайтесь сделать все, чтобы эта победа скорее настала.

Он встал с кресла и шагнул вперед, не обращая внимания на нацеленный браунинг. Леон попятился к стене, едва не опрокинув кресло.

— Я не полицейский агент, и не опасен для вас — торопливо сказал он — мне искренне жаль, что так получилось, но уже не вернуть погибших. Я был верен Организации — теперь же я просто хочу жить, любить жену, растить детей и заниматься любимым делом; я устал от вечной борьбы. Даже солдаты могут выйти в отставку — я прошу вас, оставьте меня в покое! Я ведь выстрелю!

Он гнал прочь мысль, угрожая оружием, запереть гостя в кабинете и поспешить к телефону — потому что любое продолжение связи с полицией превратило бы в его глазах тот давний поступок из единичного вынужденного эпизода в звено нескончаемой цепи предательств, которую нельзя уже будет прервать, что казалось Леону еще страшнее, чем предстать перед своими бывшими товарищами.

— Трое товарищей отстреливались до последнего, лишь затем, чтобы я ушел, предупредив наших — сказал Даир, словно не замечая пистолета — вы же должны помнить, что стреляя в меня, вы выстрелите и в себя тоже: Организация сурово отомстит!

Леон знал, что это правда. Но сдаться, согласившись на вечную разлуку с семьей, было еще страшнее. Когда Даир протянул ему раскрытую, как для рукопожатия, ладонь, чтобы взять браунинг, Леон отчаянным движением нажал на спуск. Вместо выстрела раздался щелчок.

— Что ты делаешь! — выдохнул Даир, с невиданным проворством вцепившись Штриху в руку — ведь я все же в тебя не стрелял!

Они с неумелой силой тянули оружие каждый на себя, и вдруг из пистолета со щелчком вылетела обойма и упала на стол. Она была пуста, хотя Штрих отлично помнил, что положил браунинг на полку заряженным.

— Предупреждаю, я буду сопротивляться! — с отчаянной решимостью заявил Леон — силой вам меня не увести.

Он и в самом деле думал, что сейчас они, сцепившись, будут кататься по ковру, осыпая друг друга ударами и опрокидывая мебель.

— Я был одним из тех двоих, а ее обвиняют вместо вас! — сказал Даир, беря со стола оружие — она была дочерью генерала, но сбежала из дома, чтобы отдать все ради великой цели; ее бесчестили в участке пьяные околоточные, пока ваша супруга в уюте учила детей игре на фортепьяно. В последний раз предлагаю вам следовать за мной; мы сохраним вам жизнь, но никак не можем позволить остаться в Зурбагане, взять с собой семью или даже состоять с ней в переписке. Здесь вы известны полиции, семья с детьми будет слишком приметна для тайного переезда, по письмам легко узнают ваш новый адрес. Может быть, через год-другой можно будет что-то сделать. Довольно смертей — ради вашего семейного счастья уже погибли люди и сегодня может безвинно оборваться еще одна жизнь; теперь ваша очередь вернуть этот долг.

— Еще год вдали от Зеллы и детей? — ответил Леон — это абсолютно неприемлемо; нам больше не о чем говорить. Уходите!

Даир положил в карман револьвер, взял и браунинг Штриха — и направился к дверям. У порога он обернулся и заявил:

— Организация узнает все, потому что я не буду молчать. Ваш отказ подчиниться и угрозы оружием тоже будут учтены; приговор вам будет вынесен заочно. Когда-то я восхищался вами, читая ваши воззвания и статьи, и представлял вас настоящим, несгибаемым борцом. Пока вы не агент полиции, но в вашей душе уже есть слабость, за которую вас обязательно зацепят. Не думайте, что вас оставят в покое, как вы ни стараетесь остаться в стороне, спрятавшись за жениной юбкой — рано или поздно, если вы не пойдете с нами, то неизбежно окажетесь среди наших врагов. И вашим детям лучше будет быть сиротами, чем иметь отца-предателя. Приговор будет исполнен ради того, чтобы в истории вы остались достойно носящим имя товарищ Второй. Прощайте, господин Штрих — мне вас искренне жаль.

Леон молча смотрел ему в спину, как с края пропасти. Гость взялся за ручку. Дверь оказалась заперта.

— Этим вы ничего не добьетесь! Немедленно откройте!

— Вы видели, я не запирал ее — недоуменно ответил Штрих — даже не приближался к дверям!

Посторонних в квартире не было, полагать же, что Зелла, не смевшая без стука войти в кабинет мужа, осмелится запереть его там, было столь же невозможно, как ждать от домашней кошечки лая и рычания цепного пса.

— Может быть, балуются дети? — предположил Леон и громко крикнул — Леон, Зелла, прекратите озорничать!

Ответа не было. Даир налег плечом, но дубовая дверь была прочна и не поддалась. Он беспокойно взглянул на часы.

— Если я не успею, и ее невинно осудят, клянусь, вы ответите лично передо мной, даже если Организация мне не поверит! — в ярости воскликнул он — немедленно откройте эту дверь; если не вы ее заперли, то кто же?

Леон развел руками.

— Товарищ Первый как-то сказал: тот, кто берет чужие жизни, должен быть готов отдать свою — ответил он — это было, когда полицмейстер в Дагоне, подавляя волнения рабочих, дал приказ "патронов не жалеть". Неужели даже железнокаменным революционерам не чужды человеческие слабости? Найдете другую попутчицу на классовом пути социализма.

Даир обернулся к Штриху. Глаза его горели; казалось, услышав такие слова, он бросится на Леона с голыми руками. Из-за закрытой двери послышался голос Зеллы:

— Леон, милый, что случилось? Подожди, я сейчас открою!

Дверь распахнулась настежь — и на пороге возникли двое крепких людей в штатском. С криком "предатель!" Даир метнулся к Леону, успев схватить со стола тяжелую вазу и замахнуться; на ковер посыпалось печенье. Полицейские рванулись следом, но они не успевали, отставая на один шаг, на малую долю секунды. Штрих вытянул вперед руку с первым попавшим в нее предметом, чтобы защититься;