Леон Штрих сидел за большим дубовым столом и задумчиво глядел на чистый лист бумаги.

Раньше ему писалось легко. Закинув в голову мысль, он не спеша обкатывал ее, чувствуя, как она превращается в строчки, которые надо лишь положить на бумагу. Но сейчас он никак не мог сосредоточиться: стоило ему закрыть глаза, как он тотчас видел перед собой лица своей жены и двоих детей, сына и дочки.

Он не видел их уже скоро год. Вынужденный спешно бежать из Зурбагана, он осел по эту сторону границы, вне досягаемости длинных рук и всевидящего ока тайной полиции. Все шесть лет после окончания проигранной войны черно-желтые таили зло на соседей; отношения между странами оставались напряженными и сейчас, так что Штрих не опасался, что его выдадут родным властям. Но жить в городе, откуда каждый день, строго по расписанию, уходят в Зурбаган поезда, и знать, что купив билет утром, он мог бы увидеть семью в тот же вечер, успев домой если не к обеду, то к ужину, было для него столь же мучительным, как тюрьма.

Он помнил звонок в дверь тем давним вечером. Они собрались все вместе пить чай — на столе, покрытом чистой скатертью, сверкал блестящий самовар, блестели вынутые из буфета фарфоровые чашки, стояли вазы с конфетами и печеньем. Но торопливый, взъерошенный человек, вызвав Леона в прихожую, назвал пароль и сказал, что товарищ Первый срочно требует прибыть по чрезвычайно важному делу. Извозчик уже ждал под окном; надев пальто и шляпу, Штрих обнял жену и поцеловал детей, сказав что вернется часа через полтора, зная время на дорогу туда и обратно и обычную продолжительность их бесед. Но Первый, даже не позволив Штриху снять пальто, обрушил на него ошеломляющую новость. Есть серьезные опасения, что в организацию проник провокатор, и в самые ближайшие дни последуют аресты. Возможно инкогнито Штриха уже известно полиции, поэтому товарищ Второй — Штрих никак не мог привыкнуть к своему псевдониму — должен немедленно уехать. Вот паспорт на новое имя, деньги на первое время, и билет на поезд, отправляющийся через четверть часа. Извозчик ждет, спешите. Встретимся в… — тут Первый, оглядываясь на дверь и окно, тихо назвал адрес в городе по ту сторону границы.

Штрих пытался возражать. Он хотел ехать вместе с семьей — на что Первый ответил, что это будет слишком заметно и хлопотно, полиция же не дремлет. К тому же возможно, жандармы уже ждут Штриха на квартире, так что товарищ Второй обязан подчиниться решению комитета, не ставя своих личных интересов выше общего дела.

Леон не мог устоять против такого напора. Тот же извозчик отвез его на вокзал за минуту до отправления поезда. Он сел в вагон без вещей; даже необходимые туалетные принадлежности ему пришлось тогда покупать по прибытии в город, где жил он и сейчас.

Он думал, что это не надолго. На две, три недели, максимум на месяц. Однако Первый, приехав через два дня, нашел, что руководству организации удобнее и безопаснее находиться вне досягаемости полиции, возвращаться же по ту сторону границы должны лишь люди, занятые практической деятельностью. И как ни просил Леон вывезти сюда семью или самому вернуться, если опасность миновала, Первый оставался непреклонен. Партия — не синекура, устраивающая личные дела своих товарищей. Революционер должен иметь в жилах огонь, а не обывательскую водичку, которой лишь и простительно сейчас по-мещански тосковать о семейном уюте. Любое другое мнение, не говоря уже о поступках, будет считаться дезертирством и изменой. И товарищ Второй еще более рядового члена организации обязан думать прежде всего об успехе общего дела, а не о личных шкурных интересах.

Он написал жене сразу же по приезду. И вопреки категорическому запрету Первого, указал в том письме свой обратный адрес. Больше всего он боялся, что Зелла не поверит ему, приняв его слова за обычную ложь сбежавшего к другой. Но от нее пришел ответ — она верила и ждала. С тех пор они часто писали друг другу. Но тем чаще приходили письма, тем больше ему хотелось видеть Зеллу и детей — маленькую Зеллу и Леона.

Мальчика зовут, как и его, Леон, но прозвище у него "Брандахлыстик". Он начал читать четырех лет. Он делает очень хорошие маленькие лодки и обожает музыку. Девочку зовут, как мать — Зелла, а прозвали ее "Муму" — потому что она, когда была совсем маленькой, складывала губки в трубку, и вместо "мама" у нее выходило "муму". Оба черноволосы, оба очень добры. Оба страшные шалуны. Оба прекрасны.

Когда очередное письмо от нее задерживалось хотя бы на несколько дней, как сейчас, Штрих вовсе не мог работать: все вали-лось у него из рук. Вдруг, совсем как тогда, раздался резкий звонок. Штрих поспешил открыть почтальону, торопливо расписался в его книге, приняв необычно толстый конверт. Не найдя ножниц, он разорвал конверт руками; на стол выпал свернутый газетный лист и записка. Одна заметка в газете была отчеркнута красным карандашом.

Штрих прочел и почувствовал, как ледяной холод схватил его за сердце; все поплыло перед его глазами. Заметка была сообщением о происшествии: деревянный двухэтажный дом, пожар начался в ниж-нем этаже. Штрих хорошо помнил единственную ведущую наверх к его квартире узкую и крутую лестницу, от которой к выходу шел еще длинный коридор с дощатыми стенами, оклеенными блеклыми бумажными обоями. Сухое, крашеное дерево, и книги, занимавшие в квартире все углы — боже, как все это горело! Пожар случился ночью, когда все спали; соседи поздно заметили вспыхнувшее пламя. Записка была от одного из соседей, почерк которого Штрих хорошо знал. В ней было всего несколько слов: жена в больнице, проживет недолго. Если хочешь застать ее живой, поспеши.

Следующие минуты Штрих помнил смутно. Кажется, он выскочил из дома, в чем был, и лишь на улице вспомнил, что не взял денег на билет, вернулся, схватил бумажник и пальто. Он уезжал из этого города без вещей, как и приехал; он не помнил, как стоял у вокзальной кассы, и окончательно пришел в себя лишь в поезде, сидя у окна в пустом купе.

— Не помешаю? — задал дежурный вопрос, уже войдя, симпатичный румяный человек средних лет — здесь место 24?

Он взглянул на прикрепленную над головой Леона металлическую бляху с номером и уселся напротив. Штрих молча кивнул, разговаривать ему не хотелось. За окном ударил колокол, загудел паровоз, и перрон за окном поплыл назад, унося машущих шляпами и платками людей.

— Ехать нам до вечера — обратился к Штриху сосед — сидеть скучно, спать днем неохота. Перебросимся в картишки?

И он достал из кармана потрепанную колоду. Штрих так же молча покачал головой.

— Кстати, позвольте представиться — нимало не смутился попутчик, и назвал свое имя, совершенно не отложившееся у Штриха в памяти — ..коммерсант. Был здесь по торговым делам, теперь возвращаюсь в Зурбаган, домой. Все думал, посылать жене телеграмму, или нет, и решил — не стоит. Больше радости будет, если внезапно приеду!

Штрих представился в ответ, назвав имя, указанное в фальшивом паспорте, и спросил:

— Давно вы из Зурбагана?

Он любил этот город — даже больше, чем далекую северную столицу, откуда был родом. Его отец, всю жизнь прослуживший в каком-то департаменте, очень гордился, что его сын учится в Корпусе Правоведения — откуда выходили высшие чины государства; сам же Штрих тогда не задумывался ни о чем, бездумно тратя беззаботные студенческие годы. Все же он хотел оправдать надежды родителей — и может быть, со временем стал бы чиновником, не хуже чем другие. Но после строгости прежнего государя повеяло — свобода, гласность, либерализм; после размеренной и определенной жизни по распорядку, сытой, но скучной, все были как опьянены, без удержу говоря на темы, еще вчера считавшиеся под запретом. Как грибы после дождя возникали кружки, курсы и клубы; помимо совместного времяпровождения и выпивки, наиболее популярны были иностранные языки, стенография и чтение ранее запретной литературы. В тех веселых компаниях правоведы встречались со слушателями фельдшерских курсов, будущие инженеры из Политехнического — с учениками-живописцами из Академии. Кто-то принес тогда в их круг заграничное издание "Манифеста классовой войны", предложил перевести и раздать для прочтения. Через неделю всех, кто видел эту злополучную книжку, арестовали — ночной звонок в дверь, и полицейские в лиловых мундирах, топчущие грязными сапогами ковры и швыряющие на пол вещи. И Штрих тогда все не верил, что его, интеллигентного юношу из приличной семьи, бросят в тюрьму как вора и убийцу — лишь за то, что он прочел какую-то книгу. Но его посадили в камеру, где не было даже окон, и нельзя было видеть смену дней; потеряв счет времени, он начал с ужасом думать, что про него забыли, и мало походил на человека, когда за ним наконец пришли, побрили, помыли, переодели в чистое, чтобы вести в суд. Лишь в зале он увидел своих товарищей по несчастью, выглядевших не лучше его самого, и узнал, что в этом ужасном предварительном заключении он провел всего семь дней, в строгом соответствии с законом.