— Нет — ответил Штрих — вы, женщины, должны быть красивы, и нарядны. Чтобы нас вдохновлять. На великое — сделать лучше, для всех. И за всех — и за вас, и за нас. Вы нас — только поддержите.

Беседуя, они поднимались в гору — решив сократить путь, перейдя через вершину, а не обходя вокруг. По легенде, на этой горе когда-то стоял древний храм, с мраморными колоннами, и лестницей от самого подножия. Сейчас туда вела лишь узкая и крутая тропинка, и Штрих был рад случаю пару раз поддержать Зеллу под руку. Они долго взбирались по склону, крыши домов были уже где-то внизу. Вдруг горизонт резко ушел вниз, и открылся простор — синее далекое море, неслись облака, кричали чайки над волнами. Свежий ветер с силой ударил в лица — налетев снизу, восходящим потоком, будто желая поднять над землей. Штрих смотрел с восторгом, воздух был удивительно чистым, его хотелось вдыхать полной грудью. Он обернулся — город лежал внизу, казался игрушечным. А здесь не было ничего, кроме этого блистающего простора, полного солнцем и ветром. Ветер налетал с шумом — будто пел песню о морях и кораллах, о далеких землях и снежных горах. В душе Леона что-то шевельнулось, ему по-ребячески захотелось взлететь в это солнечное небо, и крикнуть громче, на весь мир. Ступить с обрыва — и не упасть, а полететь подобно птице. Но Штрих сделал шаг назад — благоразумие все же взяло верх.

— Ах!! — воскликнула Зелла, за его спиной.

Ветер налетел на нее, не позволив стать рядом, выгнул зонтик, надул платье воздушным шаром. Леону показалось, что она, такая тоненькая и невесомая, взлетит сейчас с земли ввысь, к облакам и солнцу. Она тщетно пыталась придержать легкую ткань — взметнутую вверх, подобно занавесу, едва не выше головы. Леон смутился и покраснел, как юнец — отчего-то веря, что никакой ураган не смеет обойтись с Зеллой так же бесцеремонно, как у любой женщины в бурю задирает юбку. Она схватилась за платье двумя руками, при этом нечаянно зацепила за узел шляпной ленты, распустив его — и шляпу унесло как птицу, долго кружило в небе, а выхваченный порывом зонт бросило куда-то в кусты на склоне. Конечно же, Леону пришлось лезть туда, сквозь колючки и крапиву. А храма на вершине не было — лишь лежали бесформенные разбросанные камни.

— Простите меня! — нарушил неловкое молчание Штрих, когда вокруг сомкнулись заборы дач — я не подумал.

Втайне он был рад, что может видеть ее лицо, совершенно открытым. Она была для него, самой прекрасной — несмотря ни на что. Например на то, что проказник-ветер на вершине успел растерзать, растрепать, спутать ее волосы — в абсолютнейшем беспорядке.

Зелла, взглянула на него — и вдруг улыбнулась. Улыбкой — за которую Штрих готов был снова продираться сквозь колючие кусты.

— Чьи стихи? — спросил Штрих — никогда прежде не слышал.

— Мои — ответила Зелла — сочинились прямо сейчас. Я ветра боялась — больше другого ненастья. Зонтик спасет от дождя, и шубы довольно в мороз. Но что делать с ветром — как треплет он платье, и волосы, шляпу сорвав! А простоволосой на людях — доступным лишь женщинам можно. Есть мост в Петербурге, ходила я там каждый день — на курсы, в любую погоду. Как сумерки, или туман, горизонт не видать — лишь бездна вокруг, вода серая, под с серым небом. И ветер ужасный — не знаешь как зонт, шляпу, юбку держать. А осенью вода поднимается, волны уже вровень с парапетом, Нева как море штормовое — и ветер просто идти не дает, каждый шаг с усилием, так назад толкает. Вечером идти еще страшнее — темно уже, лишь огни видны, на том берегу; ветер в перила заставляет вцепляться, сбивает с ног, юбку, накидку, волосы рвет невыносимо, шляпу унесло, зонтик сломало уже! Но не сойти, и не свернуть — лишь терпеть и идти прямо, скорее к берегу дальнему, где дом. Ах, ветреный, дождливый Петербург, белые ночи летом и метель зимой — увижу ли я его когда-нибудь снова?

— Отчего же нет? — спросил Леон — или вас выслали?

Он подумал вдруг — отчего она приехала в Зурбаган, где у нее тоже не было ни родных, ни друзей? И вспомнил слова Первого о бдительности — что враг не дремлет, хитер и коварен.

— Нет! — поспешно ответила Зелла — просто так вышло. Мне казалось, вся жизнь такая — как мост перейти: через непогоду, но прямо, и ясно все. А меня — вдруг подхватило бурей и бросило в волны. Так случилось — и пожалуйста, не спрашивайте об этом!

Больше она никогда ничего не рассказывала о себе. Леон не настаивал — потому что сам не мог сказать о себе правду, посвятив в тайну Организации, а лгать этой девушке, чистой и светлой душой, не хотел. По его представлению, подозрительная личность обязана быть порочной, скользкой, алчной, выслеживающей и вынюхивающей — именно так, несомненно, должен выглядеть провокатор, полицейский шпик; подозрительная женщина кроме того, должна курить сигареты, пить вино, ярко красить губы, быть неразборчивой в связях. А Зелла была совсем другой — и потому, ее правом было хранить личную тайну. Решив, что это какая-то несчастная любовь — ведь такая красивая девушка очевидно, не могла не иметь поклонников — Леон впервые почувствовал ревность, представив, как кто-то когда-то так же говорил с Зеллой, шел рядом, и даже может быть, касался ее руки. Но он понимал, что не имеет сейчас на Зеллу никаких прав, и не должен опускаться до пошлого мещанства.

— Мы не романтики! — сказал товарищ Первый — что не может служить руководством к действию, то бесполезно, и не должно быть. Мы не мечтатели — мы солдаты, и наши планы всегда реальны — как на войне диспозиция и приказ к атаке. Ты выглядишь усталым — береги здоровье, не трать без пользы: оно принадлежит не нам, а нашей великой борьбе.

Леон и не считал себя наивным романтиком — имея уже некий жизненный опыт. Он знал, что романтика влечет идеал, придуманный им самим — но искренне видел в Зелле совершенство, в каждой ее черте, каждом движении, каждой привычке. Время, потраченное на встречи с ней, он возмещал за счет отдыха и сна, работал над поручениями по ночам — зная, что легче обойдется без еды, чем даже один день не увидит Зеллу. Потому лишь пожал плечами — а кому из нас легко?

— Ничего, гроза уже близко — сказал Первый, по-своему истолковав жест Леона — наша очистительная буря, которая выметет без жалости всех паразитов. Пусть они веселятся и пьют шампанское, закусив ананасом — пока всех их не унесет революционный ураган, без всякой пощады! Красный призрак революции, страшный для них, уже стоит над их могилой, считая последние дни!

Отчего-то Первый всегда сравнивал грядущую революцию не с наводнением, землетрясением, и даже не с мировым пожаром, как отцы-основатели социализма — а с ураганом, бурей или грозой. Может быть, тоже проникнувшись Зурбаганом, белокаменным и высоким, где именно ветер, продувающий насквозь улицы и бульвары, был самой частой из стихий. А Леон вдруг заметил, что ему начал нравиться этот город, весь проникнутый каким-то беспокойно-веселым очарованием, в отличие от холодно-торжественного Петербурга. Первые дни здесь он искренне разделял идею товарища Первого, что мир чистых и богатых должен быть разрушен — мир, который обошелся с ним так жестоко. Но встречаясь с Зеллой, он начал вдруг замечать, что этот огонь внутри, яростный и беспокойный — гаснет, словно под весенним дождем. Он снова стал любить жизнь, во всех ее проявлениях — и больше всего ему нравилась эта прелестная девушка, с которой познакомил его ветреный Зурбаган. Женщины в Организации не были похожи на картинный образ Свободы с баррикад: они боялись быть красивыми и нежными, считая это за слабость, были товарищами всему коллективу, всегда спешили, говорили резко и грубо, одевались неприметно, не пользовались духами, часто курили как мужчины, распространяя едкий запах дешевого табака; рядом с Зеллой они были как огородная репа перед розой. Она же, в глазах Леона, была идеалом, без единого недостатка — настолько, что трудно было в это поверить. Штрих верил в социализм, как в единственно разумное и справедливое, совершенное мироустройство, где все живущие будут прекрасны, телом и душой — однако же он заметил, что тот образ Свободы становится в его сознании все бледнее, а Зелла напротив, кажется ему словно сошедшей из того светлого будущего; тем совершенством, прикасаясь к которому сам становишься выше и чище.