— Я пришёл поблагодарить тебя, отец, — начал Коримский, и его надменный, холодный голос дрогнул, — за незаслуженную любовь и сострадание, которые ты мне оказал в самый ужасный час моей жизни.

— Вот как? — Пан Орловский иронически усмехнулся. — Я думал, ты ничего не знаешь или забыл об этом…

— Я не мог прийти раньше, прости, — продолжал Коримский. — Но учти, пожалуйста, что в первые дни я не мог выйти из дома; потом обстоятельства в Орлове… Только теперь, когда я узнал, что ты один, я смог выполнить свой долг. Извини моё опоздание и прими мою благодарность. Я хотел бы сказать — и от Николая, но это было бы неправдой. Николай о твоём посещении, хотя оно касалось только его одного, ничего не знает. И так как ты больше Не справлялся о его самочувствии, я подумал, что ты пожалел о своём благородном поступке и не хотел вселять в его душу надежду, которая могла не оправдаться.

По голосу аптекаря можно было понять, какого нервного напряжения стоило ему наигранное равнодушие. Старик поднял голову и решительно сказал:

— Ты думал о своём, а я о своём. Я не был в неведении о состоянии Никуши, ты ошибаешься. Раушер ко мне приходил каждый день. Однако, по правде сказать, в первые дни я ждал тебя, а потом перестал. Я забыл, что теперь у меня кто-то есть, с кем ты не хотел бы встретиться. — Последние слова звучали очень горько.

— Вообще-то было бы лучше, если бы вы двое не увиделись. Я не хочу вспоминать старое. Что было, то было — это дело твоё. Однако ты должен понимать, что блестящего мнения твоя дочь о тебе иметь не может…

Хотя Коримский рукой прикрывал верхнюю часть лица, видно было, что он побледнел. В комнате стояла гробовая тишина.

Такая тишина действует иногда как нож, который снова разрезает едва зажившие раны.

— Не будем говорить об этом, — сказал пан Николай, поднимаясь.

— Скажи мне лучше, как дела у Никуши и что ты собираешься делать с ним.

Коримский тоже приподнялся. Больно было смотреть в его измученное душевными страданиями лицо.

— Как только он сможет путешествовать, доктор Лермонтов отправится с ним на юг, — ответил он.

— А где теперь этот доктор?

— По семейным делам он уехал в Вену. Сегодня я получил письмо, в котором он сообщает, что на-днях вернётся. Я надеюсь, что к его приезду Никуша уже сможет отправиться в дорогу.

— А ты не поедешь с ними? Я слышал, что у тебя теперь есть провизор.

— Да, я мог бы поехать, но мне нужно позаботиться о летней даче, чтобы мы могли туда перебраться, когда сын вернётся с юга. Я бы что-нибудь подходящее купил поблизости.

— Не знаю, найдётся ли что-нибудь поблизости. Однако недалеко от Горки мне предлагали участок ельника с крестьянским двором. Можно бы посмотреть, и если бы это имение оказалось подходящим, я мог бы его купить и привести в порядок для Никуши. Из-за этого ты можешь не оставаться дома. Я знаю, что тебе хотелось бы поехать с ними, да и перемена климата для тебя тоже была бы полезна.

— Отец, ты слишком добр! — Лицо Коримского осветилось радостью, и он крепко пожал старику руку. — А не трудно ли это будет для тебя?

— Ах, глупости! Ведь это же нужно Никуше.

— О, я благодарю тебя!

Коримский встал.

— Ты уже уходишь?

— Мне нужно вернуться, пока он не хватился меня.

— Так передай ему привет и скажи, что я хочу его увидеть здоровым.

Пан Николай проводил зятя до дверей. — Они расстались, и Коримский один шёл мимо комнат, в которых когда-то жила его жена, а теперь будет жить дочь. Вдруг он остановился и прислонился к стене. Ах,» что удивительного, если голова кружится от воспоминаний о прекрасном прошлом,.. когда думаешь о мрачном настоящем и боишься неизвестного будущего, когда перед внутренним взором вдруг мелькнёт частица розового, золотого, навсегда ушедшего счастья молодости!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Верхом на белом коне ехала Маргита Орловская По зимнему ельнику. Откинутая голубая вуаль над её белой меховой шапочкой подчёркивали свежесть её миловидного личика. На пригорке она повернула коня и остановилась.

Перед ней простиралась долина; на пригорке по правую руку, среди большого сада, стоял господский дом с колоннадой и верандой. У подножия его расположилась небольшая деревенька Боровце. В этом имении жила теперь молодая дама Маргита Орловская. Освещённое солнцем, оно и зимой выглядело очень романтично. Как хорошо здесь будет весной, когда зацветут и зазеленеют окружающие деревню сады и луга!

Размышляя о задуманных ею изменениях в Горке, Маргита не могла не думать и о трудностях, которые встретятся ей здесь из-за незнания местного языка. Если бы она не знала своего родного польского, и если бы жёны служащих не знали немецкого языка, она бы здесь ничего не смогла сделать. И в Орлове ей уже недоставало знания словацкого языка. Когда к дедушке приходили господа поиграть в шахматы, он с ними говорил обычно пословацки, и слуги все были словаки.

«Этот язык не такой уж трудный, — подумала она, — надо научиться!» Поднявшись на самую вершину холма, она повернула коня и огляделась вокруг. Какая чудная долина! Экономка называла её Дубравой. Домов там было немного, по бокам долины тянулись дубовые рощи, от них и название. Около ручья, наверное, птицы поют весной!

Маргите очень хотелось спуститься вниз, но она сказала себе:

«В другой раз», — кивнула долине, как бы приветствуя её, и спустилась с холма.

Она хотела вернуться в деревню, но, заметив другую дорогу, свернула на неё. Путь её проходил мимо довольно большого крестьянского дома, стоявшего у ручья. За ним шумел водопад.

Окна дома были забиты досками. Вокруг царили тишина и запустение… Было видно, что дом покинут. Вид его действовал удручающе. Кто знает, какую историю он рассказал бы, если бы мог говорить. Здесь тоже когда-то жили люди. Может быть, они умерли, а вместе с ними и жизнь, и счастье… Проехав мимо, она ещё раз оглянулась на заброшенный дом.

Она подхлестнула коня и. стрелой полетела через долину, мимо кладбища, церкви и школы.

У здания школы Маргита вдруг остановилась, соскочила с коня и, привязав его к дереву, зашла в старый дом. В лицо ей пахнул застоявшийся воздух. Из-за дверей классной комнаты слышался громкий детский голос. «Туда я теперь не могу пойти», — подумала она и постучала в другую дверь.

Вскоре она очутилась в квартире учителя. К счастью, его жена знала немецкий, и Маргита смогла объяснить цель своего прихода. Когда учитель освободился и пришёл домой, жена сразу же сообщила ему о цели посещения уважаемой гостьи: пани Орловская хочет учиться словацкому языку.

Через полчаса у Маргиты уже были не только необходимые книги, но и обещание учителя приходить каждый вечер в Горку для занятий. Она пригласила также молодую жену учителя, чтобы упражняться в свободной беседе.

От этих людей она узнала, что всё село Боровце евангелическое и очень бедное.

Потом они показали ей школу. Воспитаннице изысканного пансионата в А. хлевы дедушки по сравнению с этими школьными помещениями показались хоромами. Чёрные стены, грязные маленькие окна с плохими рамами, гнилые доски, старые нечистые скамьи в червоточинах — как дети там могли дышать, не говоря уже об учёбе. «Я обязательно поговорю с дедушкой, — думала она по дороге домой. — Им надо помочь, ведь я тоже евангелической веры».

Возвратившись домой, она нашла на своём столе большую почту. Сверху лежала открытка от дедушки. Затем письмо от директрисы пансионата в А. В нём она благодарила Маргиту за пожертвование, которое та послала из Орлова её заведению в знак благодарности. Потом несколько газет и журналов и, наконец, ещё письмо.

Адрес написан твёрдой мужской рукой, почтовую печать нельзя разобрать. Помедлив немного, она открыла письмо, глянула на подпись и вскрикнула от неожиданности и удивления. Опустившись в кресло, она в большом волнении стала читать:

«Родная моя, любимая дочь! Мирской закон, который столько лет назад присудил тебя матери, не позволяет мне называть тебя так. Но здесь действует ещё и другой закон — закон крови, которая течёт в наших жилах и которую никто не может заставить молчать. Этот закон, несмотря ни на что, даёт мне право приблизиться к законной, но насильно оторванной от меня, горячо любимой дочери».