— Ну что ж, ради важной тайны я готов сам пойти к нему на переговоры, — заявил командир с готовностью.

А через несколько дней была годовщина Октябрьской революции, и партизаны принимали присягу под воинским знаменем, которое принес в отряд красноармеец Сорокин.

Первыми у знамени стояли Ваня и Яша, а уж потом сам знаменосец Владимир Сорокин и остальные партизаны.

Пионерский лагерь, стоявший на лесистом берегу Припяти, сразу же, как началась война, был приспособлен под госпиталь. С утра до вечера везли сюда раненых красноармейцев, которых нельзя было эвакуировать в глубокий тыл.

Директор пионерлагеря, учитель рисования Василий Сергеевич Сомов, прямо из лесу пришел в военкомат проситься на фронт. Но его в строевую часть не взяли, так как у него был порок сердца. А направили в госпиталь.

— Начальник госпиталя сам решит, что вам поручить, — сказали в отделе.

В привычные стены бывшего пионерлагеря Сомов вернулся со своим учеником, восьмиклассником Андреем Терехиным, который тоже рвался на фронт. Андрей хотел было прямо из военкомата удрать на передовую, но пожалел своего учителя и решил ему помочь на первых порах.

Главврач, увидев крупного, широкоплечего учителя и не менее крепко сложенного, рослого ученика, приказал им принимать раненых и размещать по палатам. Учитель ничего не сказал о своем больном сердце. А ученик старался всячески облегчить ему работу. Вдвоем они бережно снимали с машины или с повозки раненого, клали на носилки и относили в палату. При этом Андрей ухитрялся делать так, что основная тяжесть носилок доставалась ему, а не учителю. Он брался за ручки носилок у самого изголовья раненых.

В первые же часы все комнаты были заполнены до отказа, а раненых все подвозили. Главврач прошел по палатам и приказал поставить дополнительные койки. А к вечеру заняли и сарай и чердак.

Все врачи к концу дня превратились в хирургов, делавших сложнейшие операции. Санитары вообще сбились с ног. А учитель Сомов лежал во дворе под деревом бледный, неподвижный, и врач сидел возле него со шприцем.

Андрею теперь пришлось работать с маленьким, медлительным и слабосильным человеком. К полуночи Андрей дошел до того, что, подходя к койке тяжело раненного, споткнулся, упал, да так и уснул как убитый.

Очнулся он от грома и грохота, сотрясавшего все здание. Но спать хотелось так, что он только повернулся удобнее и снова впал в забытье. Вдруг что-то упало ему на голову, запорошило глаза. Он вскочил, отряхиваясь. Это с потолка обвалилась штукатурка.

В темной комнате творилось что-то невероятное. Все кричали. Одни звали санитара, сестру, доктора. Другие просто ругали весь белый свет.

При вспышке и взрыве за окном Андрей увидел, что все, кто был в этой огромной комнате, столпились у дверей, стараясь поскорее выйти. Одни пробирались на своих ногах. Другие ковыляли с помощью товарищей или придерживаясь за стенку. Некоторые ползли.

«Бомбежка!» — только теперь понял Андрей и бросился на помощь раненому, лежавшему на койке без движения.

— Дружок, — слабо проговорил тот, — не надо. Мне уж все равно: что там, что тут.

— Внизу — подвал! — пытаясь приподнять тяжелого, словно прикованного к постели бойца, сказал Андрей.

— Помоги тем, кто ползет. А за мною пришли носилки.

Здесь трудно было понять, что нужно делать сначала, а что потом. И Андрей на минуту растерялся.

Дом опять осветился пламенем близкого взрыва, вздрогнул, стряхивая штукатурку со стен и потолка. Бомба разорвалась близко, но стены не повредило. Андрей понял, что скорее надо спустить всех со второго этажа.

С полчаса сплошной вереницей тянулись раненые в подвал, в окопы и траншеи среди двора. В доме остались только самые беспомощные. Ими-то и занимался Андрей. Одних он вел в подвал, держа под руки, других перетаскивал на спине. К концу первого налета бомбардировщиков он спустил в подвал всех, кроме того, неподвижно лежавшего на койке и упрямо не желавшего никого беспокоить.

Но тут Андрею повезло — он перехватил санитаров с носилками, которые выходили из другого подъезда дома, и уговорил спустить и его больного. Те последовали за ним понуро и молча, как выбившиеся из сил бурлаки.

Когда внесли в подвал и этого, Андрей прислонился к косяку, едва держась на ногах.

В подвале было сыро и холодно. Под ногами хлюпала вода. Где-то в кромешной тьме свистела струйка — видно, от недалекого взрыва бомбы лопнула водопроводная труба.

Кто-то зажег спичку, и кошмарная картина представилась Андрею в этом переполненном ранеными, сыром оцементированном гробу. Андрей всерьез считал этот подвал гробом: от бомбы он едва ли мог спасти. Но изменить теперь уже ничего было невозможно.

Снова послышался гул самолетов.

— Третий заход! — объявил кто-то во тьме подвала.

— Видно, этот гад не угомонится, пока все не сровняет с землей, — заметил второй голос.

— Да неужели ж им не видно, что это госпиталь!

— А им все равно, что здесь. Главное для них убивать, уничтожать.

— Но ведь есть какие-то международные правила, есть конвенция.

— А! — сердито пробубнил суровый бас. — Все это писано не для фашистов!

Андрею некогда было прислушиваться. Он в тревоге метнулся наверх: а вдруг еще кого-то забыл, не увидел. Вбежал в пустую комнату, заглянул во вторую, в третью… Вибрирующий гул приближался, наседал, сотрясал окна, и они мелко дребезжали.

Снова рвануло, деревянный дом пошатнулся, заскрипел, с потолка полетели большие пласты штукатурки.

«Тут если и не убьет, то покалечит!» — мелькнуло в голове, и Андрей опрометью бросился вниз.

Влетел в коридорчик подвального помещения и услышал душераздирающие стоны, чью-то надрывную просьбу:

— Пи-ить!

Бомбы вокруг дома рвались и грохотали, сотрясая всю землю. Дверь была прошита осколками во многих местах. Осколки посвистывали где-то над самой головой.

Но Андрей думал теперь только о том, как найти воды. Вспомнил, что у входа в комнаты первого этажа есть умывальная. Вбежал туда, в кромешной темноте нащупал ведро. Открыл кран, но вода не пошла. «Ну конечно же водопровод вышел из строя! — понял он. — Утихнет, сбегаю к озеру!»

Взрывы вокруг дома прекратились. Но когда Андрей встал на ступеньку, ведущую в подвал, ударило где-то внизу, под ногами. Весь дом рвануло, тряхнуло, и засыпало Андрея штукатуркой и какой-то трухой с лопнувшего потолка. Он присел, уверенный, что дом рушится и сейчас его раздавит, как яичную скорлупу. Но тут же отряхнулся. А услышав хриплый приглушенный стон в подвале, одним махом спустился туда.

Теперь в подвале никто ничего не просил, но стон был каким-то сплошным, утробным и таким безысходным, какого никогда еще юноша не слыхивал. Он смотрел в темноту подвала, но ничего там не видел. Только запах появился какой-то совсем незнакомый — удушливый, гнетущий, хотя и не похожий на пороховой. Кто-то, выползая из подвала мимо него, прохрипел:

— Волной контузило всех.

Андрей толком не понимал еще смысла слова «контузия». Но оно ему казалось более ужасным, чем ранение и даже сама смерть. Контуженный, представлялось ему, это заживо погребенный или обреченный на страшные муки.

— Что же делать? — взмолился он, обращаясь к человеку, который на четвереньках взбирался по лестнице.

— Тащи на воздух! — ответил тот, с трудом приподнимаясь на ноги. — Зови санитаров!

— Какие там санитары! — бросил Андрей в сердцах. — Они были в сарае, куда недавно привезли раненых, а сарай тот разнесло бомбой. — И Андрей на ощупь, по стону, нашел в подвале первого, кому нужна была его помощь.

Руки и ноги у этого человека были настолько вялыми, безмускульными, что он даже не мог ухватиться за шею санитара, пытавшегося его приподнять. Пришлось подставить спину, взвалить на себя и, держа за обвислые руки, тащить тяжелое безжизненное тело наверх.