Вот почему, взяв засаленный холщовый узелок с солью, тетя Нина зажала его в обеих руках, поднесла к самому лицу и опять заплакала.

— Ох, Оляна, это ж она пуда два муки отдала за эту соль! Зачем же мне так много…

— Не за муку, за мамины сережки да перстень, — пояснил Гриша. — Да вы не переживайте, тетя Нина, пока есть, будем делиться последним.

Это он, конечно, сказал словами матери, но и сам был настроен делиться каждой крошкой.

До полуночи Гриша рассказывал обо всем, что считал интересным для тети. Та слушала, а сама все выглядывала в окно, будто бы кого-то еще ждала.

И только утром, разбудив племянника, как только взошло солнце, рассказала, чего она все боится. Оказывается, третий день село опять ждет карателей. Ночью те не очень-то ездят — в лесах появились партизаны да отряды красноармейцев, не пробившихся к фронту. А чуть утро займется, люди сидят на узлах. Мужики дежурят по концам села, чтобы вовремя сигнал подать. Все побегут в лес — теперь уже пощады от тех супостатов не жди.

И тетя Нина пояснила, почему такой страх. Два раза немцы брали хлеб. Все до зернышка выскребли. Кто догадался, заранее закопал в землю, тот и спас какой мешок. А на той неделе староста объявил, что с каждого двора еще полагается по пять пудов пшеницы и по теплому полушубку.

— В прошлом году-то немцам под Москвой русские морозы дали жару, так теперь они в шубы лезут, бабьими шалями кутаются. Староста каждому напомнил: ежели приказ этот не будет выполнен, случится то, что в Речице…

Гриша, как и все люди в округе, знал, что село Речица фашисты сожгли дотла, а кто не успел убежать, тех спалили заживо в собственном доме.

На завтрак тетя Нина накопала в огороде картошки, рассказывая при этом, что почти все жители села не стали в эту осень выкапывать картошку, хотя уже давно пора.

— В земле сохранней. Нагрянут, хлеба не найдут, картошку заставят вывезти в город. Вот люди и приспособились. Только староста выкопал свою и даже просушил на виду у всех. Вот какой я примерный. А ночью все равно закопал больше половины урожая. Люди все видят…

После завтрака тетя Нина стала торопить, чтоб уезжал подальше от греха. Гриша, чтобы ее не расстраивать, не стал спорить, сказал:

— Выкопаю за сараем ямку для продуктов и уеду.

— Яма у меня давно есть. Только нечего в ней было прятать, — ответила тетя и, чтоб племянник больше не задерживался, вместе с ним отнесла в подземелье все, что он привез.

— Запрягай и уезжай, — умоляла она.

— Так, может, и вы со мной поедете? Мама так и сказала: лучше было бы всем вместе эту беду бедовать.

— Никуда я от Тимочкиной могилки не поеду. Ни-ни! — заявила тетка и сама стала запрягать коня.

А Грише так еще хотелось пройтись по селу. Здесь были у него друзья, с которыми когда-то свел его Тимка — храбрец и заводила. И Гриша придумал, будто мама просила еще зайти к учителю, передать что-то от их учительницы.

Тетка его не пускала. Но он дал слово, что будет очень осторожным и, если что, бегом вернется.

Запряженному коню он подложил охапку уже подопревшего на чердаке сена и побежал. А тетя так и осталась ждать его на улице возле калитки.

Села Гриша не узнавал. Многие дома, особенно те, что крыты соломой, стали похожими на воробьев с растрепанными крыльями. Не слышно было ни говора людского, ни крика петухов, ни собачьего лая. Петухов и кур в селе почти не осталось. Злых собак фашисты перестреляли. А люди сами притихли, затаились.

Раньше, бывало, пройдешь улицей в это время и по запаху узнаешь, кто что готовит. А теперь в домах под соломенной крышей и печки не топились. Может, кто и топил, да так же рано, как тетя Нина, чтоб потом быть готовым к налету карателей.

Только над цинковой крышей большого деревянного дома старосты весело поднимался голубоватый дымок. Проходя мимо этого дома, Гриша услышал во дворе веселый смех, и ему стало как-то не по себе. Разве можно сейчас смеяться, веселиться?

А дальше во дворах опять копи, а то и быки, запряженные в брички. Ребятишки, испуганно сидящие на узлах. Тележки, тачки. Кое-где прямо под заборами валялись узлы с пожитками, а люди слонялись по дворам.

Только теперь Гриша понял, что тетя не зря за него боялась — все село боится и ждет…

И все же он шел и шел по селу. Раз люди так приготовились, то, наверное, у них хорошо налажена сигнализация — издалека увидят карателей и дадут знать. Тетя ведь говорила: как ударят в рельс, так беги домой без задних ног.

Пройдя до конца села, Гриша узнал от мальчишек, что караулы расставлены за несколько километров на обеих дорогах, по которым могут приехать гитлеровцы.

Но в войну лютая смерть бродит чаще всего без дорог, является оттуда, откуда ее и не ждешь.

В конце улицы Гриша повернул к парому, любимому месту сборища мальчишек этой деревни и той, что расположена на противоположном берегу реки. Еще издали он понял, что у парома сейчас ни души. Деревянный домик, построенный по типу собачьей конуры — без окна и двери, в котором прятался от непогоды паромщик, тоже показался пустым.

Прикинув глазами расстояние от села до парома, Гриша остановился в нерешительности: если вдруг раздастся сигнал тревоги, надо очень быстро бежать, чтобы успеть вернуться к тете и увезти ее в лес. Но ему так хотелось хоть одним глазом глянуть на паром и все, что там вокруг него, такое памятное и интересное, что он не удержался и помчался что есть духу. Решил добежать туда и сразу же назад.

Ни в будке, ни возле парома, ни даже в огромной долбленке паромщика, которая обычно служила предметом раздора мальчишек, потому что с нее хорошо удить рыбу, — нигде никого не было. Став на середине парома, Гриша прислушался к далекому гулу мотора. Решил, что летит немецкий самолет. Ну это не беда. Самолеты летят на фронт. Каратели появятся не с неба. Такого еще не бывало. Глянул вниз по течению и невольно залюбовался. Стырь, уходя вдаль, делился на три рукава и, казалось, все расширялся. Между этими рукавами были большие острова, на которых могла бы поместиться целая деревня, если бы их не заливали паводки. Козырьком приложил руку к глазам, чтобы солнце не мешало рассматривать ближний остров, на котором однажды Гриша со своим и с Тимкиным отцом провел самую интересную ночь в своей жизни. Показалось, что на острове до сих пор невидимо живут замечательные легенды, которые у костра рассказывал Тимкин отец, партизан гражданской войны. Эх, туда бы теперь хоть на минутку…

И только подумал об этом, как из-за острова выплыл катер и вся река словно задрожала от надсадного рева мотора. За ним показались еще два.

Так вот что он принял за гул самолета! Бежать, бежать, сообщить людям, что немцы едут не оттуда, откуда их ждут. И он стремглав бросился к селу.

Но что сталось с ногами — они были горячими и тяжелыми. Ему казалось, что он не бежит, а только семенит на месте, как годовалый ребенок. И как назло, на огородах за селом ни души. Увидев понуро бредущую по крайнему огороду собаку, Гриша закричал во весь голос, будто собака могла передать дальше:

— Тикайте, немцы! Немцы! На катерах немцы!

Испуганно поджав хвост, серая собачка убежала, Гриша опять закричал. Но понял, что никакого крика у него не получается. От волнения голос перехватило, и он только шипит.

И вдруг увидел у крайнего дома женщину с ведрами на коромысле, удивленно смотревшую на него, бегущего прямо по грядкам. Гриша приостановился, взмахнул руками в сторону реки и закричал:

— Тетя, немцы на катерах! По речке каратели подплывают!

Женщина в испуге уронила коромысло с ведрами и убежала в дом. Даже соседям не сообщила, так испугалась.

— Шалопутная! — бросил Гриша со злостью и через ее двор помчался на улицу.

Пробегая мимо опрокинувшихся ведер, он вдруг схватил одно большое, цинковое, другой рукой прихватил коромысло и на бегу начал бить коромыслом в дно ведра и кричать одно только слово:

— Фашисты! Фашисты!

Из двора старосты наперерез ему выскочил парень в розовой рубахе с засученными рукавами.