— Уф!.. — воскликнула наконец, отдуваясь, тетушка Сильвестра. — Довольно!

Моника поправляла прическу. Рукава соскользнули с плеч, обнажив золотистые волосы под мышками. Ее молодая, выпуклая грудь придавала всей фигуре вид статуэтки «Победа», стремящейся навстречу триумфу.

— Ты заметила, что под всем этим хламом есть одно письмо, — сказала тетушка Сильвестра и, разглядывая его, добавила:

— Какое-то странное…

— Правда? Покажи.

Засаленный конверт, дешевая бумага, измененный почерк… Похоже на какой-то анонимный донос. Моника вскрыла его с отвращением.

— Ну что там! — воскликнула тетушка Сильвестра, наблюдая сначала за удивленным, а потом покрасневшим от гнева лицом Моники.

— Прочти…

— Я без очков. Читай, я слушаю.

Голосом, полным негодования и невольного беспокойства, Моника начала читать:

«Мадемуазель!

Грустно подумать, что можно обманывать даже такую девушку, как вы. Человек, за которого вы выходите замуж, не любит вас, но обделывает на этом браке свои дела. Вы не первая… На его совести много других. Если не верите, справьтесь у мадам Люро, 192, улица Вожирар. Он соблазнил и бросил ее дочь, после рождения ребенка… Теперь тоже у него есть любовница. Зовут ее — Клео. Он бывает у нее каждый день. Она ничего не подозревает, и они любят друг друга. Считаю долгом вас предупредить.

Женщина, которая вас жалеет…»

Гневным движением Моника разорвала листок на клочки.

— В печку! Единственное, что подобные письма заслуживают.

— Есть же такие подлые душонки, — прошептала тетушка Сильвестра, — и чего только не придумает злоба! — Однако точность указаний — имя, адрес — озаботила ее. Пожалуй, следовало бы проверить. Она решила это сделать сама, не тревожа Моники.

Но Моника, предчувствуя ее намерение, уже сердилась:

— Нет, нет, мы не смеем оскорблять Люсьена такими подозрениями. Он сказал мне, что в его холостой жизни не было серьезной привязанности. Предположить, хотя бы на минуту, что он способен на подобный поступок, значит унизиться самой. А что касается так называемой Клео… — она улыбнулась. Разве одновременно с Люсьеном не уверял ее и отец, что с этой историей давно покончено?

Каприз, отлетевший до начала их любви…

Обед прошел очень весело. На шутки тетушки Моника отвечала с такой нарочитой веселостью, что мадам Лербье все время искоса на нее поглядывала. В этот вечер нервность дочери была заметна как никогда.

— Моника! — окликнула она, показывая на горничную, лопающуюся от неудержимого смеха. В ее руках со звоном подпрыгивало на подносе блюдо с паштетом в портвейне.

Но Моника закусила удила.

— Знаешь, папа, как Понетта окрестила Лео?

Г-н Лербье приподнял свою маленькую птичью головку.

— Мой хвостик!

— Неужели?

— Мишель слышала.

Тетушка Сильвестра заинтересовалась:

— А кто такая Понетта?

— Мадам Бардино.

— Но почему же Понетта?

— Вместо Полетта… Потому что ее можно оседлать, как пони.

На этот раз мадам Лербье сочла нужным для приличия рассердиться.

— Ты ужасно плохо воспитана, Моника!

— Это в твой огород, тетушка! Если бы не учила меня всегда говорить правду…

— Извини, но твоя мать тоже права: необходима известная манера, даже чтобы говорить правду.

— Конечно! — улыбнулась мадам Лербье. — А что это такое, правда?

— То, что я считаю истинным, отрезала Моника.

— Да? Значит, ты одна взяла на нее монополию? Что ты на это скажешь, Сильвестра, ее учительница?

Тетушка Сильвестра поддержала сестру.

— А кроме того, эта среда мне противна, — не столько извиняясь, сколько поясняя, продолжала Моника. — Какое счастье, что Люсьен так мало похож на всех этих паяцев, а я на этих кукол.

Она ждала одобрения от тети Сильвестры.

— Пора тебе, однако, знать, — сказала мадам Лербье в заключение, — что с твоей манерой говорить и действовать по прихоти твоего вдохновения тебя принимают за помешанную. В сущности, тебе следовало бы родиться мальчишкой. Посмотри на твоих подруг, Жинетту или Мишель…

Моника поставила стакан на стол, задыхаясь от смеха.

— Их мужей не придется поздравлять с обновкой, — сказала она, пользуясь отсутствием горничной.

Мадам Лербье поперхнулась, скандализованная. Ей хотелось, чтобы Моника, не будучи наивной гусыней, все же сохранила до свадьбы то приличное неведение, которое накануне великого дня, по традиции, благопристойно разрушает мать.

Но когда под предлогом научного образования внушается откровенность, не отступающая ни перед чем, даже перед произнесением названий самых тайных органов… Нет! Какие бы убеждения ни были у Сильвестры, а некоторые главы естественной истории должны для молодых девушек ограничиваться примерами растительного царства.

Точным определениям анатомии мадам Лербье предпочитала, «вопреки ее псевдоопасности», вуаль стыдливости, да, вот именно — «стыдливость перед тайной». Стыдливость — этим великим словом, по ее мнению, было сказано все.

— Ты меня заставляешь глубоко страдать, — прошептала она.

— Нужно с этим примириться, мама, со времен войны мы все в какой-то мере стали мальчишками.

Г-н Лербье предпочитал в эту область не вмешиваться. Он разрешал проблему пола и семьи просто: он жил отдельной жизнью — вот и все! Затем — главным образом — изобретатель был поглощен единственной мыслью: избежать неминуемого краха, а для этого возможно скорее выдать замуж Монику.

Пока что необходимо было посвятить наконец свою дочь в то соглашение, расходы по которому падали на нее. Но как она к этому отнесется? Моника, конечно, рассчитывала участвовать в расходах по дому или по меньшей мере самостоятельно покрывать собственные траты. Думая обо всем этом, г-н Лербье печально опустил голову. Однако, переходя в гостиную, он гордо выпрямился. Его жена рассказывала о щедрости Джона Уайта. Он заинтересовался.

— Эге! Я напишу этому меценату, поблагодарю его и предложу осмотреть завод. Быть может, приглашу его и позавтракать…

Ему представлялась радужная перспектива: не заполучит ли он больше от Виньерэ, противопоставив ему богача Уайта, и наоборот? Не говоря уже о том, что, присоединив затем Рансома и Пломбино… Он потер руки. Это надо обдумать. Но г-н Лербье забывал при этом, что одна карта была уже выставлена: любовь Моники. Впрочем, эта мысль не огорчила его ни капельки. В делах обычная кротость этого человека переходила в свирепость.

— Что ты скажешь относительно вторника, моя дорогая? Можно было бы пригласить Пломбино и Рансома, а также еще и министра земледелия?

— А Люсьена? — воскликнула Моника. — Ты о нем забыл? Если дело идет о твоем открытии…

— Да, конечно, и Люсьена.

Она воспользовалась тем, что он закуривал сигару, и в то время, как дамы рассаживались за карточным столом, высказала наконец мучившую ее заботу:

— Послушай, папа. Что касается Люсьена, то я получила сегодня вечером странное письмо. Анонимный донос…

Г-н Лербье поднял голову.

— Классический случай! И что же там говорится?

Не спуская глаз с отца, Моника передала ему содержание. Голос ее дрожал. Лербье развел руками, но ничего не ответил.

— Однако, папа, а если это правда? Если на улице Вожирар действительно существует мадам Люро?

— Не беспокойся, я бы об этом знал, — сказал он почти уверенно. — Не выдают же дочь за человека, не разузнав ничего о его жизни.

Моника вздохнула свободнее.

— Я была в этом уверена. Относительно Клео тоже, не правда ли?

Тут Лербье заговорил осторожнее, почувствовав себя на скользкой почве.

— Ты понимаешь, что мужчина до тридцати пяти лет не мог дожить аскетом… Я не берусь утверждать, что у твоего жениха, как и у всех других, не было в прошлом маленьких похождений… Но это пустяки! Все это уже кончено и будет погребено вместе с его холостой жизнью.

— И еще одно меня тревожит… В этом письме говорится, что Люсьен, женясь на мне, обделывает какое-то выгодное дело… Я не понимаю… Какое?