— А что? — недовольно встал из-за стола Калмыков. — Тебе, как главному тимуроведу, известно, что Тамерлан видел вещие сны и им всегда следовал. Об этом все знают, и это описано в его так называемой автобиографии.

— А что, он и вправду видел вещие сны? — встрял я со своим.

— Да выдумки все, — махнул рукой Олег Кузьмич, — как сейчас говорят, самореклама. Под пророка Мухаммеда подстраивался, якобы наместник Всевышнего. А сам грабил лишь мусульманские страны, мол, за чистоту веры боролся. Только на христианскую Грузию напал, а вот на Византию, совсем ослабевшую, но богатую, не пошел.

— А на православную Русь он разве не пошел? — перебил его Иван Силантьевич.

— Ну, во-первых, Русь, хоть и православная, была частью Золотой Орды. А во-вторых, как гласит летопись, Божья благодать за нас вступилась.

— О-о! — вскрикнул Калмыков. — Это говорит ученый — коммунист-атеист.

Они опять заговорили о политике, да я свой язык не сдержал:

— А что, и вправду голова Тимура здесь? — С этого все и началось.

— Ты не веришь? — как бы насупился Калмыков.

— А что, надо продемонстрировать гостю, — предложил Олег Кузьмич.

— Уже поздно, — посмотрел на часы Иван Силантьевич, — Мария Ивановна, небось, ушла.

— Да это даже к лучшему, никто мешать не будет, — решил Олег Кузьмич.

— А ключи, сигнализация?

— Ой, будто мы всего не знаем, — не унывает Олег Кузьмич. — Велика важность — башка злодея. Был бы из золота, нам не достался бы.

— А выпить больше нет? — это я уже разгулялся в преддверии встречи с Тамерланом.

Пока я томился в коридоре возле двери «Музей», они оба исчезли в каком-то кабинете, появились со связкой ключей. Зажгли свет. В нос ударил затхлый, спертый, тяжелый воздух, напоминающий могильную жуть. Помещение оказалось небольшим. Мое внимание привлекли многие экспонаты, и я было уже прошел мимо.

— Иди сюда, — возвратил меня Иван Силантьевич, — вот он. Опять в Москве.

Оказывается, голова Тамерлана постоянно хранится в Кунсткамере в Санкт-Петербурге, но временно перевезена в Москву на музей-выставку в честь юбилея Российской академии наук.

Я ожидал увидеть нечто необычайное, может, великое, даже страшное. А передо мной обыкновенный бюст, правда, под стеклом, как Ленин в Мавзолее, и так, ничего особенного: старый степной человек, которых я немало встречал при поездке в Среднюю Азию. Только вот, наверное, Герасимов^[3] старался сделать его злым, волевым, жестоким, но мне показалось, получилось наоборот: немного обижен, виновен, растроган, даже просит прощенья, губы поджаты. И если бы не великолепный, действительно ископаемый, бесценный шлем на голове — заурядный, рыжеватый дехканин.

По существу, работа безукоризненна: как живой, словно в музее восковых фигур. Но тут-то подлинный череп, который так покрыт мишурой, что вот-вот заговорит. И неужели этот тиран, этот повелитель мира, или, как он сам себя называл, «полярная звезда» и Властелин, сейчас отдаст приказ или закричит в ярости?! Нет! Выражение его глаз так скорбно, что, наоборот, кажется, он хочет что-то попросить, вымолить.

— О-о! Вы уже здесь, — с шумом появился Олег Кузьмич, весь запыхавшийся и довольный. — Все ушли, я все принес! — в авоськах водка, пиво, уже початая бутылка вина и всякая нехитрая снедь.

— Ой-ой! Только не здесь, только не сюда! — взмолился Иван Силантьевич. — Ведь это музей! Кто узнает — конец!

— Да ладно тебе! — удаль появилась в движениях Олега Кузьмича. — Давненько я мечтал вот так с Тимуром посидеть, — он по-хозяйски, попросив меня помочь, положил на пол какой-то замысловатый экспонат и бесцеремонно, скрипя стертым паркетом, пододвинул стол прямо к Тамерлану, по ходу мне говоря: — Ты знаешь, он запретил вино и всякое спиртное, но сам устраивал такие попойки, во время которых напивался вдрызг до потери памяти.

— Да и умер он от перепоя, — встрял в наш разговор и Иван Силантьевич, стал помогать стол накрывать.

Ветер завыл с новой силой, аж засвистел. Все уставились в окно.

— Ну и погодка разошлась, — вымолвил тихо Иван Силантьевич.

— Да-а, — поддержал Олег Кузьмич, и, как сейчас принято говорить у молодежи, он высказался в тему: — вот в такую непогоду во время похода на Китай, — ткнул пальцем в сторону бюста, — он попал в пургу, застрял в Отраре, и его историографы говорят: заболел воспалением легких. А на самом деле Тимур в Отраре устроил грандиозный пир с оргиями, как он любил, и от этой попойки скончался.

— Пьянству — бой! — то ли шутя, то ли серьезно постановил Калмыков. — И вообще смешивать спиртное — опасно.

— Ну, здесь холодновато, — это уже моя провокация.

— Да-да, надо по чуть-чуть, — стал разливать Олег Кузьмич.

— Нам надо работать, — не совсем твердо заявил Калмыков, — ведь завтра девятнадцатое, — один день до сдачи сборника в печать.

— Да ладно, никому твой сборник не нужен, а кому нужен, еще подождет, — как и бутылка, бразды правления в руках Олега Кузьмича. — Ну, еще по одной, так сказать, за здоровье. Ой, — вдруг он покосился в сторону Калмыкова: — Ты что сказал — девятнадцатое? Вот это мистика! Как раз девятнадцатого января 1405 года Тимур скончался.

— Ровно шестьсот лет, — прошептал Калмыков.

— У-у-у! — завыл ветер за окном.

— Вот судьба, — несколько ниже тон Олега Кузьмича. — Как он выставлял отрубленные головы напоказ, так и его башку в конце концов выставили. А душа, небось, мечется, покоя ищет.

— Что это ты о душе, загробной жизни и судьбе заговорил? — еле заметная гнусавость появилась в голосе Ивана Силантьевича. — Ты ведь наш несгибаемый атеист.

— А как не говорить, — задумчив стал Олег Кузьмич, — ведь сказано, будет проклятие, если его откопают. Вот, в июне 1941 года его достали, и сразу — война.

— Брось ты, — небрежен Калмыков, — Вторая мировая война уже два года до этого шла и была неизбежна.

— Между прочим, — перебивая, сказал Олег Кузьмич, — я знал человека, кто выкапывал Тимура в мавзолее Гур-Эмира. Говорят, когда раскрыли эбеновый гроб, то пошел такой дурманящий запах, что целые сутки помещение проветривали, а рыжая борода Тимура совсем рассыпалась.

— Интересно, ее ли принесли или что иное? — это вновь я не по делу.

— А что, давайте проверим, — после очередной рюмки воспряли мы духом.

— Не-не, — забеспокоился Калмыков, — лет двадцать ящик не вскрывали, и не дай бог.

— А вообще, как живой, — не унимался я, — действительно, борода настоящая ли? — я уже встал, ощупывая маленький замочек на стеклянном ящике. — Вот бы пощупать его.

— Да, — Олег Кузьмич тоже встал, — в целях науки пощупать узурпатора, я думаю, будет полезно, а то вдруг надумают, как и Ленина, закопать. А ну, Силантьевич, давай-ка ключи.

Я вроде промолчал, но наверняка вид у меня был тоже требовательный.

— Да вы что, вы что?! — начал было противиться Иван Силантьевич, но не так чтобы ретиво.

К замку и вправду давно не прикасались: маленький ключик после долгих усилий едва со скрипом провернулся. И когда мы стали открывать вроде стеклянную дверцу, она оказалась толстой, тяжелой, из какого-то плотного пластика. А петли уже проржавели, не выдержали: дверца рухнула и прямо острым углом в мой сапог, пробив не только кожу сапога, но и мою собственную, чуть не до крови. Во избежание чего-либо мою ссадину обработали последними каплями водки.

— Вот деспот, и сейчас на нашу жизнь покушается, — возмущался Олег Кузьмич и, угрожая пальцем: — Смотри мне, Ленина, может, эти дерьмократы и закопают, а ты еще тысячу лет будешь здесь стоять.

Я, видимо, к этому моменту уже изрядно окосел и нос к носу сошелся с башкой Тамерлана.

— Вы поглядите, как живой, — произнес я, — а кожа, кожа настоящая, — и я нажал пальцем на выпирающую азиатскую скулу.

— Ну-ну, не лапай так, не трогай, — хотел меня в это время отстранить Калмыков и тоже, как и я, замер в изумлении: из глаза, оставляя на изборожденной морщинами, якобы обветренной, но еще сохранившей румянец и жизнь коже, медленно скатилась крупная капля и, блестя светом неоновых ламп, застряла на кончике рыжеватых усов.