руку,

которую я стал страстно покрывать, во всяком случае, горячими поцелуями. Рука и в самом деле была довольно неказистой, однако это обстоятельство не наносило ни малейшего урона восторгу, меня пронизывавшему, а все просто потому, что я был оптимистом, причем, как уже неоднократно подчеркивалось, во всяком случае. Тем не менее, возможно, лучше мне было бы никогда не целовать эту жирную руку, и, возможно, было бы лучше никогда не опускаться на колени перед этой довольно высокой фигурой, и тем не менее я целовал и опускался на колени, и вот я увидел замечательную

череду пуговиц,

чтобы расстегивать и застегивать, — зрелище, которого мне, пожалуй, лучше бы никогда не видеть, потому что на пуговицах-то я и застрял, на пуговицах я и повис, с этого момента мне пришлось заниматься расстегиванием и застегиванием, о чем бы лучше никогда речь не заводить, и тем не менее речь о том зашла, и я застрял и повис, и об этом приключении я, очень может быть, напишу как-нибудь длинную и толстую книгу, хотя мне и представляется, что лучше, вероятно, было бы никогда не брать с этой целью в руку перо, поскольку лучше всего я определенно не напишу об этом вообще ни строчки.

Хельблинг был прилежным служащим в банке, банк я оставлю, а вот «прилежным» придется вычеркнуть. Ничего себе «прилежный»! Нет, совсем не был Хельблинг прилежным, был он ленивым, как сам грех. Был он молодым и симпатичным, был он милым и учтивым, был он каким угодно, но только не прилежным, а по части пунктуальности совсем он никуда не годился. Но самым главным его грехом было то, что он поздно вставал. Жаль, ведь иначе он был бы вполне порядочным молодым человеком. Приходить на работу вовремя было для него, похоже, вещью из разряда невозможных. Что, Хельблинг, уже бодр? Вот спасибо за словечко «бодрый». Нет, Хельблинг ранним утром никогда не был бодрым. Ровно в восемь ему надлежало быть на работе, но он вечно приходил не раньше чем в десять, пятнадцать или двадцать минут девятого. Порой была уже половина девятого, когда господин Хельблинг соизволял объявиться на своем месте. В постели Хельблинг был самым счастливым, на работе — самым несчастным человеком на свете, а по части опозданий он был просто мастером. Ему ничего не стоило припоздниться на любое время. «Так не может продолжаться, это нестерпимо», — говорил господин Хаслер, начальник отдела, но все предупреждения не производили на неисправимого лентяя ни малейшего впечатления. «С разгильдяйством пора кончать, такое поведение никуда не годится», — вновь заявлял господин Хаслер, но, Боже мой, на лоботряса это никак не действовало. Вечно у Хельблинга была наготове какая-нибудь пустая отговорка на случай опоздания. То одно, то другое оказывалось причиной. То все было из-за снега, то из-за шляпы, то из-за дождя, то из-за ботинок. Это невыносимо, полагал каждый день господин Хаслер, но его слова не слишком впечатляли юного грешника.

«Полежи еще! К чему вставать!» — чирикнул воробей, когда Хельблинг как-то утром собирался подняться. «Похоже, ты не дурак», — подумал лентяй и остался в постели. На вопрос Хаслера, почему он опоздал, Хельблинг ответил: «Воробей, как мне показалось, совсем не глупый, прочирикал мне, что вставать мне не обязательно. Вот я и продолжал лежать, а потому и получилось такое внушительное опоздание».

«Пустая отговорка», — сказал господин Хаслер.

«Полежи еще! Не может быть, чтобы тебе хотелось вставать», — прошуршала мышь, когда в другой раз Хельблинг, так сказать, изготовился вскочить с постели. «Ты говоришь недурные вещи», — подумал лежебока, повернулся на другой бок и вставать не стал. Когда Хаслер спросил его, почему он так поразительно поздно появился, Хельблинг ответил: «Мышь прошуршала мне, чтобы я не делал глупостей. Эти слова пришлись мне по сердцу, и так получилось это, к сожалению, довольно-таки солидное опоздание, о чем я глубоко сожалею».

«Пустая отговорка», — пробормотал господин Хаслер.

«Полежи еще, тебе же хочется еще немного понежиться под одеялом», — проворковал голубь, когда Хельблинг в очередной раз осознал, что самое время вставать. «Ты подал мне хороший совет», — подумал любитель покоя и остался лежать в свое удовольствие. На вопрос Хаслера, почему он опоздал на этот раз, Хельблинг сказал: «Виноват голубь, он высмеял меня, потому что у меня был вид человека, собирающегося вставать. «Ай-ай-ай», — проворковал он, вот я и остался в постели, пока вдруг не сообразил, что порядочного опоздания не избежать».

«Пустая отговорка», — вновь пробурчал господин Хаслер. Больше он не сказал ничего, зато подумал про себя куда как больше.

«Полежи еще! Это куда умнее, чем вставать. Подумай только, как замечательно еще немного понежиться. На работу ты всегда успеешь. Главное не переусердствовать. Излишнее рвение, как известно, может только навредить. С добросовестностью нетрудно и пересолить. Верность долгу во многих случаях отличает лишь осла». Так жужжала и зудела муха, кружась над носом нашего Хельблинга, когда он вновь довольно решительно собирался подняться и мчаться на службу. «Да ты, похоже, остроумна, сообразительна и дальновидна. В том, что ты говоришь, есть резон, черт побери! И я буду глупцом, если не соглашусь тотчас же с твоей точкой зрения и манерой судить о вещах. Ты рассуждаешь прямо как ученый, дорогая муха», — подумал он и продолжил лежать в постели. На вопрос господина Хаслера, почему он, собственно, вечно допускает опоздания, столь же замечательные, сколь и очевидные, столь же блистательные, сколь и в сущности все же чрезвычайно прискорбные, Хельблинг ответил: «Да вот муха…», — и собирался долго и в подробностях повторить, что она ему нажужжала, однако господин Хаслер тут же прервал поток его красноречия, произнеся: «Пустая отговорка». Больше он не сказал ничего, зато подумал куда как больше.

«Что? Уже собрался вставать? Оно, конечно, можно. Оставайся-ка лучше в постели, вставать вовремя смешно, абсурдно! Бояться тебе нечего, ведь господин Хаслер такой терпеливый, милый человек», — пропел ему на ухо дрозд, когда он было вновь начал торопиться. «Верно сказано, невероятно точно замечено», — подумал соня и продолжал лежать, и так вновь получилось поистине шикарное опоздание, за которое ему был сделан свежий выговор, но в этом не было ничего страшного, ведь господин Хаслер, как пропел дрозд, был такой терпеливый человек.

«Пустая отговорка», — только и проговорил опять господин Хаслер, когда Хельблинг с удивительным проворством стал выкладывать свои негодные оправдания.

Однако в конце концов выдержка и терпение заканчиваются. Доброта и снисходительность не беспредельны. Когда опоздания стали все более замечательными и масштабными, чаша терпения господина Хаслера наконец переполнилась, и в один прекрасный день, зимой или летом — это не так уж и важно — Хельблингу дали понять, что он свободен, что означало: он уволен. Ему мягко намекнули, что в его услугах более не нуждаются, и при этом, так сказать, призвали чувствовать себя совершенно свободным и независимым, а еще его любезно попросили соблаговолить освободить должность, которую он до того занимал, и поискать себе подходящее занятие где-нибудь в другом месте, при этом ему выразили сердечную благодарность за оказанные им замечательные услуги и за множество драгоценных опозданий.

Если выражаться несколько менее вычурно и завуалированно: Хельблинга со стыдом и позором — или с позором и стыдом (если вам это больше нравится) выставили вон, и с этого времени не приходил больше Хельблинг на работу позже положенного времени, не появлялось пустых отговорок и на ходу сочиненных оправданий, Хаслеру не было нужды злиться из-за опозданий, потому что не являлся больше не вовремя этот соня с заспанным лицом. Теперь Хельблинг мог лежать в постели столько, сколько ему пожелается, и никому до этого не было больше дела.

Пышные волосы, красивые глаза, нежные руки, изящные маленькие ножки, стройная фигура и нежная белая кожа были у фрейлейн Кнухель, вот только все еще не было у фрейлейн Кнухель мужа. Как случилось, что не заполучила фрейлейн Кнухель мужа? Это все оттого, что она думала, будто тот, кто желал на ней жениться, тряпка. Это все оттого, что у нее были большие запросы. Это все оттого, что любила она насмешничать и хихикать. Это все оттого, что она непременно хотела самого красивого и умного. Простой, добропорядочный мужчина был для нее олухом, оттого и не было у нее мужа. Подавай ей непременно самого красивого и умного. А всякий другой был для нее олухом. Того, кто ее любил, она едва удостаивала взглядом, он был пентюхом. Была ли фрейлейн Кнухель гордой и заносчивой? Да, именно так, и потому-то не было у нее мужа, ведь разумный мужчина не захочет быть пентюхом. Она любила говорить: «Да ведь со мной любой мужчина будет несчастлив», и ей казалось, что благодаря таким дерзким речам она чудо как интересна, но из-за того, что она такое говорила, и не было у нее мужа, ведь ни один разумный мужчина не захочет нарываться на несчастье. Один раз некто сделал ей предложение, проникновенно и достойно. Она сказала: «Вам не поздоровится, если вы на мне женитесь». Он ответил: «Что ж, увольте», — ушел и оставил фрейлейн Кнухель на бобах. Фрейлейн Кнухель, конечно, хотела мужа, но хотела она только самого умного. Всякий другой был для нее полным придурком. Кто был к ней внимателен, оказывался растяпой. Властолюбивой была фрейлейн Кнухель. Самого красивого и самого умного ей подавай, и при этом он должен был ей во всем повиноваться, но ведь красивый и умный мужчина не любит повиноваться, храбрый и находчивый мужчина не захочет быть пуделем, это бы стоило фрейлейн Кнухель иметь в виду, однако об этом она, к сожалению, не подумала. Она-то думала, что когда она насмешничает, то она интересна, а когда отталкивает — чудо как привлекательна, но она ошибалась, а раз ошибалась, то и не было у нее мужа. Пышные волосы, красивые глаза, нежные руки, изящные маленькие ножки, стройная фигура и нежная белая кожа были у нее, но не было у нее мужа. Как же так получилось? Тьфу ты! Мы ведь уже об этом говорили, нечего второй раз рассказывать. Она была бережлива и ловко штопала, но при этом приносила любому мужчине только несчастье, как она сама утверждала. Что толку мужчине от бережливости и быстрой штопки, если ему при этом придется быть исключительно несчастным? Какой ему прок от пышных волос, красивых глаз, нежных рук, изящных маленьких ножек, стройной фигуры и нежной белой кожи, если фрейлейн Кнухель, как она сама твердила, принесет ему только несчастье? Если меня ожидает несчастье, то я с радостью обойдусь без всяких пышных волос, всяких красивых глаз, всяких нежных рук, всяких изящных маленьких ножек, всякой стройной фигуры, всякой нежной белой кожи, всякой бережливости и всякой ловкости в штопке, убегу прочь и буду на седьмом небе от счастья, что я так далеко от всех этих прелестей. На что мужчине интересные вещи, плевать умному мужчине на интересное, а раз умному мужчине плевать на интересное, то вот и не было у фрейлейн Кнухель мужа, ведь она была интересной. Да не интересной должна быть женщина, а порядочной и скромной, учтивой и благопристойной, и тогда у нее точно будет муж, пусть даже и не самый красивый и умный.